Но Уля застыла. Страх захлестнул ее с головой. Пульс бешено ударил по ушам, холодный пот выступил на лбу, заструился по спине между лопатками. И она осталась на месте. Наблюдая, как, словно в дешевом кино, рассеянно поворачивается на звук Никита, как пытается остановить машину водитель, понимая, что уже слишком поздно. Визг тормозов смешался с отвратительным скрежетом металла. Хрупкая фигурка мальчика взлетела в воздух, перекувыркнулась и медленно, почти нежно упала на асфальт с другой стороны дороги. Полосатая кепочка отлетела к обочине. Самокат отбросило в сторону. У ног Ульяны осталась одна только красная сандалька, та самая, с неудачным замком.
Ульяна успела разглядеть, как тонкой струйкой вытекает изо рта Никиты кровь, как удивленно смотрит он в небо, как взгляд его, начинающий стекленеть, хранит в себе отголоски прыгучей детской радости.
Кто-то истошно кричал совсем рядом. Уле понадобилось время, чтобы понять: это она сама кричит, срывая горло, истошно, зверино, пронзительно.
Воздух нестерпимо пах полынью. Москва крутилась юлой на умытых поливалками улицах.
Москве было все равно.
Осторожно, двери закрываются
Телефон начинал пиликать без пятнадцати пять. Тишина перед этим сгущалась, словно предчувствовала, как спустя мгновение звонок порвет ее, не оставив ни единого шанса на доброе утро. Да и может ли быть оно добрым, когда за окном слепо щурится промозглый октябрь? Слякотный, дурной, размешивающий под ногами склизкую листву с первым мокрым снегом.
Ульяна тяжело разлепила веки. Ей снилась бесконечная серая стена – шершавая, ноздреватая. Она тянулась сразу во все стороны, чуть вибрировала под пальцами и гадко жужжала. Пальцы были чужие, хотя росли на Ульяниных кистях. Узловатые, с воспаленными костяшками, а главное – с широкой полоской грязи под отросшими ногтями. Словно тот, кто перебирал ими, исследуя бесконечную стену, долго прорывал себе путь наверх через податливую свежую землю. Ульяну передернуло. Сон был слишком реальным, чтобы просто забыть его с первой секундой нового дня. Ее бил озноб. В комнате было сыро и холодно.
Дешевые старые батареи не могли наполнить теплом даже те восемь квадратных метров, которые занимал немногочисленный Ульянин скарб, а потому вещи всегда были противными на ощупь, и по ветхим стенам и потолку расползалась черная плесень. Уля даже не пыталась с ней бороться. За три года скитаний по съемным комнатам она привыкла и к холоду, и к мерзким запахам, и к общим туалетам в конце темных захламленных коридоров. Все коммуналки оказались похожи друг на друга, как близнецы, и эта была ничем не хуже остальных. Но и не лучше, конечно же, не лучше.
Телефон продолжал пронзительно пищать. Туманным от тяжелого сна сознанием Уля не замечала этих звуков и куталась в тонкое одеяло, буравя взглядом потолок. Над ухом раздался глухой удар – жители соседней комнаты не желали просыпаться в такую рань. Уля так и видела, как заносится пухлый кулачок потасканной блондинки Оксаны, как она остервенело стучит в стенку, вспоминая чью-то мать.
Можно было бы позлить соседку еще немного, но потертый экран мобильника отсчитывал стремительно бегущие минуты. Уля поморщилась, вскакивая на ноги. Тапочек снова не оказалось на месте. Холод в секунду пронесся от пяток до макушки, вызывая новую волну озноба. Еле слышно чертыхаясь, Уля натянула носки и хмуро огляделась.
За ночь в комнате ничего не изменилось: тот же продавленный чужими телами диван с линялым бельем, тот же шкаф с отстающей от сырости стенкой; большая черная сумка, в которой Уля хранила одежду, давно забыв о привычке раскладывать ее по полкам; серый полумрак и полоса желтого света от фонаря, который бил в окно, служа ночником.
Темноты Уля боялась сильнее всего. Больший страх вызывала в ней только травяная горечь на языке. Но вспоминать об этом не хотелось. Ульяна сжала в руке увесистый коробок черно-белой «Нокии», которую купила за сотню в переходе метро долгих три года назад, и вышла в общий коридор. В нем, как обычно, воняло тушеной капустой. Равнодушная, высокая и грузная Наталья – еще одна жительница коммуналки – готовила ее по вечерам, проводя целые часы в меланхоличном перемешивании варева. Аромат грязных носков, исходивший от кастрюли, въедался в кожу и волосы, его не перекрывала даже хлорка, с которой Оксана отмывала кухню после каждого капустного инцидента. Уля зашла в холодную ванную, щелкнула выключателем, и тусклый свет лампочки вспыхнул, вызывая еще один приступ озноба. В заляпанном зубной пастой зеркале появилась бледная осунувшаяся фигура: впалые щеки, острые скулы, голодные потухшие глаза цвета грязной воды в стаканчике для акварели. Уля мельком покосилась туда, стараясь не пересечься взглядом с отражением, – и так знала, что почти не похожа на себя прежнюю: холеную, гладкую, пахнувшую дорогим парфюмом девицу, которая завивала по утрам кудри, напевая и пританцовывая. Теперь она рассеянно собирала волосы в хвост и каждый раз напоминала себе отложить с аванса немного денег на стрижку.
Наскоро почистив зубы и ополоснув лицо ледяной водой, Уля выбралась наружу, стараясь не уронить висящие на стенах тазы. В самом углу, у двери, прислонившись к стене, как маленький тонконогий зверек, стоял детский самокат. Отпрыск Оксаны рассекал на нем по двору, когда в августе Уля въехала сюда. Сердце больно сжалось в ответ. Не оставила бы она залог, ни за что не вселилась бы в дом, где теперь натыкалась взглядом на детский самокат. Но деваться было некуда. К тому же запуганный хамоватой мамашей Данил был абсолютно на Никитку не похож. Ни в движениях – робких, неуверенных, – ни в сопливом носе, ни в глуповатых вопросах, которые он задавал вечно раздраженной матери. Наука смирения оказалась единственно необходимой. И Уля смирилась. Потому не было особо жаль брошенного после третьего курса института. И уютной жизни в центре столицы, и пышнобоких оладий, и рассеянных поцелуев мамы на пороге дома – ничего. Так она твердила каждое утро, натыкаясь на мальчишеский самокат в углу.
Но ни разу еще себе не поверила.
Когда Уля вышла из квартиры, перед этим долго ворочая ключом в разболтанном замке, на часах мерцала половина шестого. В шесть ноль пять от ближайшей станции отбывала пригородная электричка. За две остановки до конечной Уля выходила из нее, чтобы пройтись по темным переулкам и ровно в семь утра оказаться за рабочим столом.
Шесть дней в неделю это был ее распорядок, помогавший хоть как-то сводить концы с концами. И не сойти с ума.
Ульяна пронеслась по мокрым улицам городка, чувствуя, как промокают ботинки. Их нужно было менять. И этот вопрос становился все острее. Она старательно обходила большие лужи, лавировала между машинами, припаркованными прямо на тротуарах, но мысли ее были далеко.
Там, где тянулась сразу во все стороны бесконечная серая стена. Образ не выходил из головы, мелькал, проступая через промозглую картинку раннего подмосковного утра. Уля отмахивалась от него, как от назойливой мухи, но на языке уже начинала горчить полынь. И Ульяна знала, что это значит. За прошедшие годы это случалось с ней сорок шесть раз. В транспорте, на работе, перед прилавком с помидорами, в толпе прохожих, на станциях метро и даже в теплой комнате, которую она делила со студенткой театрального вуза. Приучаясь жить в помещении, похожем на вместительную коробку из-под холодильника, они с Софой почти подружились. В тот вечер решили посмотреть кино и даже купили замороженную пиццу. Софа что-то щебетала, набирая в поисковике название фильма, а потом повернулась к Ульяне, веселая и разгоряченная собственным рассказом.
