И в ней проснулось нечто новое – женщина, которую она похоронила вместе с Никиткой, а может, мать, которой она никогда уже не станет. Уля наклонилась вперед, сползла на пол, с силой развела сжатые до белых костяшек руки Рэма и обняла его крепко-крепко, пьяно прижимаясь всем телом. Он замер, захлебнулся беззвучным криком.
– Ну-ну, успокойся, все хорошо… Все хорошо… – зашептала она, не зная, что повторяет его же слова, прозвучавшие прошлым вечером на крыльце безымянного дома. – Я здесь, я с тобой… Тихо-тихо.
Рэм упал лбом на ее плечо. Ослепленный памятью, он тяжело дышал, обжигая Улю этим хмельным дыханием. А она продолжала гладить его по спине, под тканью бугрились шрамы. Каждый – как устье высохшей реки. Откуда-то Ульяна знала, что пока он не выплачется – по-детски громко, с судорожными завываниями, – его не отпустит. Он так и будет корчиться на полу, не в силах перешагнуть через прожитое. Но как плакать, если все в теле – лед и холод?
Был один ответ. И когда Уля нашла в темноте горячее, искаженное болью лицо Рэма, то не сомневалась ни секунды. Она прижалась губами к его щеке, но он и не заметил. Осторожными, легкими прикосновениями Уля скользнула по острым скулам, по зажмуренным, абсолютно сухим векам, запустила пальцы в отросшие спутанные волосы и притянула его к себе.
Он отшатнулся. Влажно блеснули испуганные глаза.
– Что ты… Что ты делаешь? – Рэм выставил руки вперед, отталкивая Улю.
– Молчи, – шепнула она. – Молчи. Просто молчи.
Ловкими пальцами, будто каждый вечер раздевала мужчину в пьяной темноте, Уля расстегнула его рубашку, скользнула ладонями ниже, чувствуя по судорожному горячему вдоху, что все делает правильно. По коже бежали мурашки – острые, почти болезненные, абсолютно невыносимые.
«Ну же, – беззвучно молила она, прижимаясь к Рэму. – Давай, отпусти это, сделайся живым…»
И он поддался. Через силу, чувствуя свое тело чужим, он просунул ладонь под Улин свитер и чуть ощутимо, нерешительно провел подушечками пальцев по горячей коже. Забытое чувство победы наполнило Ульяну бесстрашием – в эту ночь она выкрала у полыни ее жертву. Оказалась сильнее проклятой памяти. Напомнила одному из сотен тысяч мертвецов, что есть еще причина жить. Есть еще смысл бороться.
И когда Рэм, глухо рыча, расстегивал заедавшую молнию на джинсах, и когда впивался ртом в Улину шею, оставляя синяки, и когда входил в нее – резко, оглушающе больно, – Ульяна смотрела через его плечо в живую горькую тьму и улыбалась, закусывая губы, чтобы сдержать ликующий крик.
– Так-то, тварь, так-то… – беззвучно прошептала она, когда все закончилось. Рэм лежал рядом, уткнувшись лбом ей в живот, – потный, горячий, абсолютно живой.
Тьма накрывала их плотным одеялом. Полынь умела проигрывать – так ее победы становились еще сокрушительнее.
Ни слова о смерти
Ей снилось что-то плотное и теплое, почти невесомое, умеющее нежно прикасаться к щеке едва осязаемым теплом. Она пыталась понять, что это, но мысли разбегались, как дети со двора при первых раскатах грома. Ульяна поморщилась, прогоняя морок, но где-то совсем близко, буквально руку протяни, загрохотало снова. Теперь можно было различить в этом звуке лязганье ручки о жестяной бок ведра, хлюпанье тряпки по грязному полу и явственные чертыхания.
«Суббота», – поняла Уля, разрешая себе еще немного понежиться в доверчивом тепле.
Каждый выходной в этой квартире обязательно начинался с противного шума за дверью. Оксана, с багровым от натуги блестящим лицом, по которому расползались болезненные белые пятна – сердечный привет пары десятков лет жирной пищи и дешевого курева, – выходила в коридор и ставила у стенки большое обшарпанное ведро. Тряпка, некогда представлявшая собой детскую пеленку с унылыми зайчиками, окуналась в воду, барахталась там и опускалась на плохо выметенный пол, чтобы елозить по нему, оставляя после себя мутные разводы и скрипучий песок по углам.
Еще одна очаровательная привычка соседки, делавшая жизнь в коммуналке почти невыносимой. Никому ненужная уборка в никому ненужном коридоре, который казался после этого еще более жалким. Личный способ Оксаны упрекнуть остальных в несостоятельности и лени. Каждое утро субботы. Чем раньше, тем лучше. На фоне нее даже заторможенность Натальи выглядела милым пустячком.
Уля прислушивалась к возне за дверью, ощущая, как лениво перекатываются мысли в тяжелой голове. Было тепло и спокойно – так бывает только в кратчайший миг между сном и явью, когда все страхи ночи тонут в утреннем свете, а день, полный тревог и одиночества, еще не наступил. Если бы Уля могла, она растворилась бы в этом моменте. Стала бы его кратчайшим мигом, долей секунды, бликом тусклого осеннего солнца в оконной раме. Да хоть шлепком мокрой тряпки об пол. Лишь бы только остаться здесь – расслабленной и пустой, бездумной, а от этого всесильной, несуществующей и потому вечной.
Истеричный визг скрипучей пружины в диване, ахнувшей под весом тела, разорвал утренний покой комнаты снайперским выстрелом. Раз! И мир снова закружился в пике, унося Ульяну за собой. Ей понадобилась пара мгновений, чтобы осознать: тахта в ее комнате так не скрипела. Уля испуганно открыла глаза – перед ними опасно закружились чужие стены. Прижимая к груди клетчатый, пахнувший пылью плед, Уля осторожно откатилась к самому краю дивана. Память возвращалась мучительными рывками, принося с собой похмельную тошноту.
«Лукавый Джим», беззащитно пустой в утреннем свете, валялся у ножек отодвинутого стола. Рядом с ним ехидно поблескивали два опрокинутых стакана. Кучка сигаретных бычков покоилась в выжатой дольке лимона. Ворох одежды – сорванной, скомканной вспотевшими ладонями, брошенной на пол, не глядя, не думая, – восстановил картину прошедшей ночи последней деталью пазла. Уля тоскливо застонала, уже понимая, кто мерно дышит за ее спиной.
Рэм спал, отвернувшись к стене. Из-под тонкого пледа выглядывало костлявое плечо, шрам стягивал кожу в грубый рубец, тянулся от него к лопаткам, пересекая спину, и прятался за краем клетчатой ткани. Уля с трудом сдержала желание дотронуться, провести пальцем по дну высохшего устья чужой боли.
Но Рэм, будто почуяв ее взгляд, дернулся и резко перевернулся на спину. Несколько томительных секунд он лежал с закрытыми глазами – теплый, спокойный, почти свой – а после глубоко вздохнул и повернул голову к Уле. Тонкие губы чуть заметно дернулись, но сам он не улыбнулся. Просто смотрел – тревожно, выжидающе. В лучах тусклого солнца его глаза непривычно блестели, наливались янтарной силой, чуть темнея к зрачку.
Уля замерла: по этому лицу – хищному, напряженному – она не могла прочесть ни единой мысли. Рэм снова стал для нее закрытой книгой, к тому же надежно упрятанной в сейф.
– Привет, – проговорил он сипло.
– Привет, – откликнулась Уля, подавляя желание вскочить и убежать к себе.
Рэм окинул ее взглядом и остановился на клетчатом пледе, который она продолжала прижимать к груди.
– У кого хватило ума достать одеяло?
