Дрожащей рукой Уля потянулась к ней, стараясь не смотреть на Глеба. Глаза сами собой закрылись, темнота хлынула из-под век, и лишь камера – темный корпус на ремешках – виднелась в ней отчетливо. Уля застонала от наслаждения, когда ее пальцы нащупали холодный пластик. Никогда еще она не испытывала такого восторга, такой всесильной мощи, бегущей по венам. Туман подчинялся ей, расступаясь перед своей повелительницей, темнота стала податливой, робкой, просящей. Она сама толкнула камеру в Улину ладонь, помогая вытащить первый подарочек из видения. Объединить его, меченый смертью, с вещицей, расколотой о каменную насыпь.
Уля открыла глаза, стиснув в пальцах ремешки. Тумана больше не было. Воздух казался прозрачным и очень холодным. Он мигом пробрался под куртку, обжег вспотевшую спину, погасил довольный румянец на щеках. Ничего больше не дурманило взгляд. И мальчик на рельсах перестал видеться Уле бездушной куклой, кадром дурацкого фильма. Он медленно остывал. Из-под него уже натекла лужица крови и медленно впитывалась в землю между шпалами, окрашивая ее в бурый цвет.
Ульяна попятилась, с ужасом понимая, что все это произошло на самом деле. Что красивый мальчик Глеб, которого мама просила не снимать капюшон, лежит у ее ног сломанный, окровавленный, неживой. Не спасенный ею. Прямо как Никитка.
В стороне взвыли сирены – скоро сюда должны были приехать врачи и полиция. Уля сделала еще пару шагов, не в силах отвести взгляда от тела. Не глядя, она нащупала кнопку и выключила камеру, которая продолжала вести трансляцию разбитым зрачком. Восторг покидал Ульяну вместе с предвкушением и полной уверенностью в собственной правоте. Она судорожно глотнула воздух, но в нем больше не было полыни. Только тяжелый запах крови и нагретых рельсов.
И тогда она побежала что было мочи. В сторону, по насыпи, падая, вставая и снова устремляясь, не зная, куда и зачем. Просто бежала, пытаясь оторваться от самой себя. Отделиться от той, что хохотала в рассветной комнате, увидев во сне Никитку. Желая не иметь ничего общего с человеком, не предупредившим о беде мать красивого мальчика Глеба. С существом, что предвкушало чужую смерть.
Силы покинули Улю у старых гаражей. Она скорчилась у разрисованной стены, стараясь восстановить дыхание. Только теперь она поняла, что все это время сжимала в кулаке ремешки. Сам пластик оказался вымазанным кровью. Уля стерла ее рукавом, посмотрела на бурый след, появившийся на ткани, и медленно сползла по стене на землю.
Она не плакала. Ее не выворачивало наизнанку. Она просто сидела у пахнувшей мочой и пивом стены заброшенного гаража и смотрела на свой побелевший кулак, на тонкие ремешки, которые подвели Глеба, на измазанный его кровью пластик, и не могла найти в себе сил встать.
Что делать дальше, ей никто не объяснил. Рэм рассказывал, как найти вещицу. Но куда нести ее потом? И нужно ли? Или лучше прямо сейчас выйти на полотно рельсов, чтобы следующий экспресс закончил и ее жизнь? Чтобы в новостях рассказали о двойной смерти рядом с пригородной станцией Лось. Жалко, слишком уж хорошее название для таких новостей.
– Пойдем, – раздалось над ней.
Уля подняла голову, готовая увидеть полицейских, которые отследили ее бестолковый бег с места преступления. Но рядом стоял приземистый крепкий мужик с пивным животом. Тот самый, что испуганно вышел из тамбура, стоило ей на него посмотреть. Теперь он не боялся, наоборот, сам протягивал руку.
– Вставай. Ехать надо, – сказал он, переминаясь с ноги на ногу.
– Куда? – равнодушно спросила Уля.
– Какая разница? Мне велено тебя отвести к Гусу. Я отвезу. Вставай.
Ульяна послушно поднялась, опираясь на сухую гладкую ладонь незнакомца. И пошла следом за ним через гаражи к спрятанной в голых кустах машине.
И пока они ехали, то лавируя в пробках, то объезжая их по обочине, то зло сигналя таким же уставшим и грязным машинам, скорчившаяся на заднем сиденье Уля не открывала глаз. Живая тьма уступила место тьме обычной, пустой и бездонной. Простому ничего, которое было теперь для Ульяны избавлением. Пусть недолгим. Но пока можно было ехать, прогоняя образ грустной красивой женщины в арочном дворе на Рудневой улице. И старухи Мойры, которая отложила в сторону натруженные ножницы, приступая к поиску следующей нити.
Молчаливый водитель остановился рядом со зданием, больше похожим на склад, чем на место переговоров.
– Выходи, – буркнул он.
– И куда мне?
Мужчина молчал, похлопывая ладонью по рулю. Уля посидела еще немного в надежде услышать объяснения, но водитель равнодушно ждал, пока она выйдет, и не собирался что-либо говорить.
Уля потянулась было к его плечу, чтобы схватить, растормошить, заставить сказать хоть слово, но, приблизившись, охнула и метнулась назад. Из-под редких русых волос виднелась обрюзгшая шея, с которой, как старая штукатурка со стены, лохмотьями свисала кожа, растресканная, словно глина на солнце.
Уля зажала рот, чтобы не вскрикнуть, открыла дверь машины и боком из нее выпала. Водитель тут же сорвался с места, обдав замершую Ульяну облаком дурно пахнувшего выхлопа. Она осталась одна. Сразу со всех сторон ее обступала безжизненная промзона. Высокое здание – грязно-серое, многоэтажное, с узкими окнами и железной дверью с торца – нависало, подчеркивая, как мала она по сравнению с тем, кто ждет ее внутри. И как легко он может ее раздавить.
Ремешок расколотой камеры жег ладонь. Уле хотелось как можно скорее избавиться от этой ноши и долго скрести руки мылом, чтобы на них не осталось ни следа от совершенного ею. Потому она решительно шагнула к двери, потянула ее к себе, удивляясь тому, как легко это удается, и скользнула внутрь. Дверь с лязгом захлопнулась, вмиг обретая подходящую ей тяжесть.
Под потолком тускло светилась лампочка без плафона. В длинном коридоре никого не было. Кабинеты по обе его стороны казались запертыми, и лишь один, у противоположной стены, призывно манил приоткрытой дверью и лужицей света на полу.
Жжение поднималось от ладони к запястью. Теперь зудела вся рука, особенно там, где кожу украшала вязь поджившей татуировки. Делая робкий шаг вперед, Уля нервно почесала раздраженную кожу и натянула рукав до самых пальцев. Камера закачалась на ремешках подобно маятнику.
Шаг. И еще один. И еще.
«А что, если там Рэм?» – вдруг подумалось Ульяне.
И мерзкая, тянущая сердце боль чуть отступила. Рэм сумеет ее успокоить. Напомнить, ради чего все это. Игра, вещицы, смерть Глеба. И даже горькие глаза женщины в сером пальто, которой, наверное, уже сообщили о случившемся.
Уле вспомнилось, как выла ее мама, вернувшись из морга. Этот вой и этот вечер, который никак не хотел заканчиваться, долго потом преследовали Ульяну. Иногда ей казалось, что таким и будет ее собственный ад. Темная комната, свет в коридоре и материнский плач, который ничем не приглушить, не закончить, не прервать. Потому что боль эта неутолима.
Гус ждал ее, прислонившись к низкому подоконнику. Когда Уля вошла в кабинет, глупо перед этим постучав, он поднял голову и долго смотрел на нее – испытующе, с явным интересом. Сегодня он не был похож на пропитого бездомного, но и на приятного пенсионера из соседнего подъезда, как в прошлый раз, он тоже не походил.
