Старик слился со стеной, на нем невозможно было сосредоточить внимание и взгляд. Как только Уля пыталась рассмотреть, во что он одет, то понимала, что разглядывает трухлявый стол у стены или побитый молью диван в углу. Гус молчал, чуть слышно поскрипывали под его ногами половицы. Он поднял руку и задумчиво почесал заросший седыми волосами подбородок длинным ногтем на правом мизинце.
– Тебя можно поздравить, кисонька? – мягко спросил он. – Ты все принесла?
Уля сглотнула ком, мигом вставший поперек горла. В этот раз старик не пытался ее напугать. Она отвлекла его от каких-то дел, и теперь он хотел поскорее уладить с ней все вопросы, чтобы продолжить прерванное.
– Я принесла, – выдавила она и не узнала собственный голос. – Вот.
И протянула старику ладонь. Между пальцев был продет ремешок, на котором, качаясь из стороны в сторону, висела камера. Гус оценивающе поглядел на вещицу и медленно двинулся к Уле. С каждым его шагом она все сильнее вжималась спиной в стену. Плотный полынный дух настиг ее раньше старика. Она задышала, давясь травяной горечью, но не отшатнулась – так и держала на весу мелко трясущуюся руку.
Гус вцепился в камеру и осторожно, почти нежно снял ремешок с судорожно скорченных пальцев.
– Ну-ка, ну-ка, – пробормотал он, вертя пластмассовый корпус. – Посмотрим, что у нас здесь…
– Это камера… Мальчик снимал ей… как он… – Уля задохнулась воспоминаниями. Она просто не смогла произнести все это вслух.
Старческие губы растянулись в хищной улыбке.
– Нет, ты скажи, деточка. Словами скажи. Все уже свершилось, так не стыдись выбора. – Ледяные, пыльные глаза опасно сверкнули. – Говори!
– Он упал с поезда. Видео транслировалось… Он… Он бросил смерть напоказ. Первый предмет. Как вы сказали, – просипела Уля, чувствуя, как поднимается тошнота, как слабеют ноги, как она снова становится той, что рыдала, видя чужую смерть в глазах прохожих.
– А ты все знала. И не остановила, да? Знала и смолчала. Молодец. – Гус протянул руку и обхватил ладонью Улино лицо, сжал, заставил приблизиться. – Так теперь и будет. Пусть другие оплакивают своих мертвецов, сколько им хочется. Но мне нужны еще две вещицы. И ты принесешь их мне, поняла?
Уля закивала, пытаясь вырваться. Старик разжал пальцы, но тут же вцепился в ее запястье. Чернильная полынь откликнулась острой болью.
– Мать этого мальчишки сойдет с ума от горя. И выбросится в окно, – зло продолжил Гус. – Ты же знаешь, как это больно, как невыносимо терять кого-то. Такого юного. Ни сберечь, ни защитить. Твоя вина. Ее вина. Нет никакой разницы.
Уля из последних сил сдерживала слезы. Она не могла разрыдаться, глядя в лицо мерзкого старика, который упивался ее беспомощностью. А тот распахнул дверь свободной рукой, на запястье которой качалась камера, и потащил Ульяну к выходу, продолжая говорить:
– Хорошо тебе было, пока охота тебя вела? Вкусно, ярко, легко? И нет в тебе совести. Так и должно быть. Всегда. Зачем она тебе, если с ней ты проиграешь, да, деточка? – Он зашелся грубым смехом. – Ты и сама это поняла, не особо и сопротивлялась, любо-дорого было за тобой следить! Уж порадовала старика.
Он вытолкнул Улю за порог, выпуская из цепких пальцев ее запястье, а сам остался стоять в тени.
– С тебя еще две вещицы, Ульяна. Две. Будешь слезы лить – не принесешь мне ничего. На вот, держи. – Он покопался в кармане пиджака и бросил Уле маленький бумажный сверток. – Если умная, послушаешь меня и примешь. Не будет в тебе ни совести, ни страха. Одна радость от игры. Игра же должна приносить радость, правда?
И захлопнул дверь.
А Уля осталась стоять, прижимая к груди пойманный сверток. Когда она наконец решилась его развернуть, то точно знала, что найдет внутри. Пригоршня знакомых таблеток, точь-в-точь таких, какие глотал Рэм, запивая «Лукавым Джимом». Как способ не чувствовать страха, боли и совести.
Слово из четырех букв
Жухлый, побитый долгой дорогой от склада на полку салат стоял на прилавке супермаркета и равнодушно смотрел на Улю. Она осторожно потрогала его пальцем – холодный, влажный, абсолютно безвкусный на вид. Понравится ли такой ужин Ипкинсу, она не знала. А спросить было не у кого. Хозяин безмолвной зверюги так и не объявился. Друзей-ветеринаров у Ульяны не случилось. Как и друзей вообще. Поэтому она схватила тоскливую упаковку салата, два банана и яблоко, решив, что черепахе этого будет достаточно. А если нет, то бедолага все равно не сможет выразить свое неудовольствие.
О том, что она сама не ела уже больше суток, Уля вспомнила, только проходя мимо прилавка со свежей выпечкой. Втянув носом сладковато-коричный аромат, она направилась в хлебный отдел.
«Глеб, наверное, тоже любил такие булочки, – вкрадчиво проговорил внутренний голос, заставляя Ульяну отшатнуться от ряда пухлобоких плюшек. – Может быть, ему мама их пекла. Каждую субботу. Как думаешь?»
Желудок скрутило судорогой. Уля тяжело сглотнула горечь – не травяную, а желчную, больную, мерзкую, точно гнила она сама.
Всю тягучую, как пережеванная резинка, дорогу домой Ульяна пыталась заставить себя не думать. Твердила, как мантру, что Глеба все равно было не спасти. Смерть выбрала его, полынь отметила его, и судьба оказалась предрешенной. Чем могла она, испуганная девчонка, помочь этому малолетнему дураку, который сам накликал на себя беду? Только все эти разумные доводы разбивались в щепки, стоило вспомнить женщину в сером пальто, провожавшую сына глазами, полными страшного предчувствия.
«Сказала бы ей, – твердил ничейный голос, наверное, тот самый, что звучит в голове, пока скользишь глазами по строчкам книги, – пару слов. И убежала бы из арки на улицу. Что тебе стоило?»
«Это бы не помогло, – отвечала себе же Уля, уставившись в туманную пелену за окном электрички. – Он все равно бы погиб, как та девушка на станции. Полынь бы взяла его».
«Его – может быть. А тебя – нет. А теперь ты ее с потрохами», – мстительно шепнул голос и исчез, оставив Ульяну ежиться от холода в одиночку.
И чем глубже она погружалась в омут стыда и сожаления, тем горячее становился кулек с таблетками, надежно запрятанный во внутренний карман куртки. Уля решила их не принимать. Конечно, она так решила. Но мысли все возвращались к ним, как к желанному избавлению от невыносимой зубной боли. Пока еще Ульяна могла терпеть, прислоняясь лбом к холодному стеклу, всматриваясь в темноту за ним, вслушиваясь в суетливый шум вечерней электрички. Что будет с ней в замкнутой, пыльной, гнетущей тишине сырой комнаты, Уля не знала, и думать об этом не оставалось сил. Она схлопнулась, словно Ипкинс, втягивающий голову в панцирь, решив делать вид, что ничего не произошло, так долго, как только получится.
Запах коричных булочек смел нехитрую оборону, оголяя ужас произошедшего во всей пугающей правдивости. Еще вчера красивый мальчик Глеб мог есть сдобное тесто и даже помогать маме его месить. А может, он и вовсе не любил сладкое. Может, его мама жарила блины. А может, котлеты. Прямо как Варя – поджаристые и сочные. Или варила борщ. Вкус покоя и уютного дома. Вкус маминой стряпни. Вкус жизни. Словом, всего, что навеки теперь утеряно для Глеба. И только она, Уля, осталась в выигрыше. Первая вещица перекочевала в скрюченные старые лапищи Гуса. И теперь можно праздновать это, верша пир во время чужой чумы.
