– Я была его женой. Он – отец моего ребенка…
– Как-то ты сказала мне, что я больше не твоя дочь, – мстительно протянула Уля. – А про первого мужа ты не вспоминала годами, да что там, десятилетиями. Так почему?
– Какая же ты стала… – сорвалось с губ мамы, и она вцепилась пальцами в руль, пытаясь успокоиться.
– Умная? Взрослая? Подозрительная? Это тебе спасибо, ма. Мне пришлось выживать здесь, когда ты меня выгнала, хорошо еще, что в яму не столкнула, как бракованный экземпляр.
– Зачем ты это все говоришь? – Пальцы, стискивавшие оплетку руля, побелели. – Хочешь вызвать мою жалость? Ты была совершеннолетней, а после… – она запнулась, – случившегося… мы не сумели бы жить под одной крышей.
– Да-да, я помню. – Уля дернула плечом. – Но мне совсем не сдалась твоя жалость, мам. Мне вообще от тебя ничего не надо. А вот если ты терпишь мое присутствие и еще не укатила в свой счастливый мир на роскошной машине, значит, тебе от меня что-то нужно. Так что?
Она проговаривала слова – хлесткие, исходящие желчью, попадавшие в цель, – наслаждаясь каждым звуком. Три года тоски по дому в одно мгновение обратились в холодную ярость, в тяжелую воду, что выплескивалась за край, переполнив чашу терпения и кроткого осознания собственной вины. К черту вину! К черту скорбь! К черту мать, сумевшую прогнать свое дитя в холод, голод и нищету. Будь это следствием шока и потери, как успокаивала себя Уля все это время, мама бы давно утешилась и поспешила отыскать ее, привести домой, да хотя бы узнать, не сдохла ли дочь в соседней канаве. И вот мама рядом. Мама, которой что-то нужно, и это единственная причина ее визита. А значит – к черту!
– Он что-то оставил нам, да? Что-то большое и ценное? – спросила Уля, уверенная в истинности своего предположения.
Мама скосила на нее идеально накрашенные глаза, но тут же отвела взгляд.
– Ага… Но без меня ты не можешь с этим разобраться, да? Тебе нужно мое согласие?
– Он завещал нам засранную хрущевку на юго-западе, – выплюнула мама, скривившись. – Жить там невозможно. Грязь, влажность, ужасный район.
– Что, даже хуже, чем здесь?
– Долг по коммунальным платежам, какой-то притон в соседней квартире. – Она проигнорировала вопрос, продолжая сверлить глазами темноту за лобовым стеклом. – Привести ее в нормальный вид практически невозможно, а главное – бессмысленно. Я чудом нашла риелтора, готового выкупить эту дрянь по приемлемой цене.
– И хочешь поделиться со мной вырученными деньгами? Мамочка, да в тебе проснулась совесть! – Уля глумливо улыбнулась, желая ее обнять, и та шарахнулась в сторону, сделав вид, что поправляет ремень безопасности.
Внутри что-то болезненно охнуло, падая, разбиваясь, впиваясь в сердце острыми осколками, но Ульяна только хмыкнула и снова развалилась в кресле.
– Завтра в десять утра тебе нужно быть вот здесь. По адресу квартиры. Держи. – Мама протянула ей аккуратную желтую бумажку, на таких она всегда писала записочки, а после приклеивала на холодильник – хоть что-то в этом мире оставалось неизменным. – Не забудь паспорт, остальные документы мы с риелтором уже подготовили.
Холеный палец вдавил кнопку разблокировки двери. Раздался щелчок.
– Не опаздывай.
– Погоди-погоди! – Уля хлопнула себя по коленям, с болезненным удовольствием отмечая, как взгляд матери мазнул по ее коротким ногтям и обветренной на холоде коже. – Давай сразу обговорим, что мне с этого будет.
Мама замерла на одно мгновение, которого хватило, чтобы заметить ее хищно раздувшиеся ноздри и складку между бровями, – она собиралась врать. Уля слишком хорошо изучила ее за годы совместного житья. Возможно, лучше, чем мама могла себе представить.
– Я думаю, что тебе отойдет тридцать процентов от вырученных денег минус затраты на услуги риелтора, конечно, – ровным голосом проговорила она.
Уля помолчала, улыбаясь своему отражению в стекле.
– Фигушки, ма. Ты не зря платила за мое образование: я прекрасно помню, что квартиру наследуют в равных частях и дети, и супруги почившего. Но вы развелись, иначе как бы ты вышла за Алексея, – кстати, как он там? – Секунда молчания, и еще один смешок. – Если бы не было завещания, тебе бы вообще ничего не досталось. Но оно есть, и мы там указаны вместе. Выходит, квартиру надо делить поровну. Откуда же тридцать процентов?
Она больше не казалась себе грязной, несчастной и жалкой. Нет, она была куда сильнее матери. Теперь уж точно.
– Хорошо. – Ровный голос оставался таким же ровным, только напряженные пальцы принялись стучать по рулю. – Будет тебе пятьдесят. – И все-таки сорвалась на едкий, почти змеиный выпад: – Довольна теперь?
– Нет. – Уля улыбнулась еще шире. – Мне нужно шестьдесят процентов с продажи квартиры моего бедного, потерянного на просторах страны папочки. И все издержки общения с риелтором ты берешь на себя.
– Это еще почему? – Теперь мать смотрела на нее, хлопая тяжелыми ресницами.
– Потому что мы сидим в твоей дорогой машине около дома, где я живу в нищенской съемной коммуналке, – отчеканила Уля, меряя мать презрительным взглядом. – Потому что без меня ты ничего не сделаешь с бомжатской хрущевкой на юго-западе, сама же сказала: чудо, что нашелся покупатель. Но то на целую – а на половину найдется, ма? Неужели сорок процентов хуже, чем ничего?
Ульяна почти слышала хруст стиснутых зубов, но на лице матери ничего не дрогнуло – она умела держать удар.
– Завтра. В десять утра. Не забудь паспорт.
– Вот и здорово! – Уля потянулась к дверце. – К себе не приглашаю, сама понимаешь. – Она вдруг резко обернулась и почти дотронулась до окаменевшего лица матери обветренными губами. – Я возьму такси завтра, так что встречай меня во дворе с разменом для водителя.
Они были совсем близко. Уля чувствовала гладкость кожи, видела мельчайшие морщинки, комочек туши на реснице, чуяла сладковатое тепло материнского тела. И то, как напряглось это тело с явственным отвращением и яростью, она тоже чуяла.
– Ну, до завтра, – прошептала Ульяна и выскользнула в холодную тьму.
Как только дверца захлопнулась, машина, отчаянно газуя, рванула из двора. А Уля осталась стоять у покосившейся лавочки, с трудом переводя дух. Сердце клокотало, пульс частил в висках, дышать было нестерпимо больно. Только оседая на мокрые доски скамейки, Ульяна поняла, что так заканчивается действие таблетки, истратившей свои возможности на томительную борьбу в машине.
Ульяна не запомнила, как тащилась вверх по лестнице. Ноги казались пудовыми, голову вело в сторону, желчь на языке выворачивала пустой желудок, но нужно было идти. И Уля шла, считая про себя ступеньки. Дверь была неподъемно тяжелой, а тишина в коридоре – вязкой. Никогда еще ей не было так плохо. Самое жуткое похмелье, помноженное на самые страшные байки о наркотических отходняках, теперь казалось Уле детской сказкой. Ничто из пережитого человечеством просто не могло сравниться с ее тягучим мучением.
