Она доползла до дивана и рухнула навзничь. Полежала так, пытаясь совладать с мигренью, но все-таки приподнялась, со стоном дотянулась до брошенного телефона и поставила будильник на восемь. А после была одна темнота, горькая, как туман на полынном поле.
* * *
Таксист приехал вовремя. Пошатываясь на слабых ногах, Уля спустилась по лестнице и села на продавленное сиденье машины. Конечно, не мамина роскошная тачка, но все же лучше, чем трястись в медлительной электричке, от которых Ульяну теперь бросало в нервную дрожь: слишком реальными еще были воспоминания об охоте на первый подарочек.
Пока такси объезжало пробки, Уля тонула в сонном забытье. В восемь утра, еле продрав глаза по звонку будильника, она потянулась было к заветному свертку во внутреннем кармане куртки – сегодня ей точно нужна была поддержка. Битва с мамой, да и просто встреча с ней не по силам живому трупу на отходосах. Но в бумажке остались завернутыми всего две таблетки. Тратить их сейчас, на дело, не связанное с поисками вещиц для Гуса, было немыслимым расточительством. Потому Уля поплелась по коридору, встала голыми пятками в растрескавшуюся ванну и пустила холодную воду. Подождала, пока озноб доберется до самых костей, и крутанула вентиль на кипяток. Закусила губу, сдерживая крик, понаблюдала, как краснеет кожа под ржавыми струями, и снова направила на себя поток холодной воды.
Контрастный душ помог ощутить костность скелета и вещность всего существования. Но от слабости в мышцах и тремора он не избавил. Как и от страха перед грядущей встречей. Вспоминая прошедшую перепалку, Уля со скрытым восхищением ужаснулась собственной дерзости. Или смелости, тут уж как посмотреть.
Но вчера на ее стороне был эффект неожиданности: мама просто не могла предвидеть, что дочь не упадет, рыдая, ей на грудь, и не согласится со всеми требованиями. Откуда было знать ей, как сильно успела поменяться Уля? За ночь же мама могла собраться с мыслями и приехать на встречу, готовая дать отпор.
Уля потянулась к внутреннему карману куртки, вытащила сверток и достала из него один крошащийся кругляшок. Соблазн положить его на язык, пропитаться его бесстрашной смелостью и ледяным безразличием был слишком велик.
Водитель недовольно завозился. Уля встретилась с ним взглядом в зеркале заднего вида. В глазах его читалось неодобрение. Конечно, кому захочется везти потрепанную наркоманку с дозой на ладошке?
– Меня иногда укачивает в транспорте, вот думаю, пить или нет… Лишняя химия все-таки.
– Ну вы это… – Мужик смешался и мигом уставился на дорогу. – Если плохо станет, скажите, я остановлю.
Еще одной слабой улыбки хватило, чтобы он окончательно успокоился. Но за ту секунду, пока их взгляды пересекались в маленьком зеркале, Уля успела почувствовать, что жить мужичку осталось совсем недолго. Разобьется на скользкой трассе, как только выпадет первый снег. Возможно, прямо сегодня. Та же куртка, тот же затертый воротник клетчатой рубашки, тот же седоватый пробор, только дорога в отголоске видения была не грязная и раскисшая, как сейчас, а припорошенная торжественной белизной.
Уля осторожно вернула таблетку в бумажный сверток и спрятала его в кармане. Водителя было жалко, но только слегка. Все там будем. Кто-то раньше, кто-то позже. Но без исключений. Рэм снова оказался прав: нет смысла сочувствовать золотым рыбкам. Все предопределено.
Но до конца пути Уля все равно поглядывала в окошко: не начнется ли снег? Снег не начался. Таксист осторожно зарулил во двор низенького дома на задворках застроенного такими же серыми зданиями района.
На часах было без трех минут десять. Пунктуальная мама стояла у подъезда, кутаясь в пушистую серебристую шубку до колен. В окружающих серости и грязи она казалась гостем из другой планеты. Раньше в ней не было этого тщеславного желания выделяться роскошью на фоне середнячковой нищеты.
– С вас тысяча сто, девушка, – проговорил шофер.
– Вот она с вами сейчас и расплатится, сдачу даже не предлагайте, никогда не берет, – ответила Уля, выбираясь наружу.
– Здравствуй. Таксисту нужно две тысячи рублей. Спасибо. – Мама молча кивнула.
Сохраняя молчание, они поднялись на второй этаж по прокуренной, но чистой лестнице. Подъезд не выглядел обиталищем жителей социального дна. Вполне себе ухоженный, пусть и старый. Как и дверь, обитая коричневым блестящим материалом, которую решительно потянула на себя мама.
В узкой прихожей пахло пылью. Таким воздух становится в квартирах, давно покинутых хозяевами. Ульяна огляделась: блеклые от времени обои, скрипучий палас, старенькая этажерка на входе. Ничего особенного, но точно не засранная хрущевка, как выразилась мать.
– А здесь неплохо, – бросила Уля ей в спину.
– Не говори глупостей! – Мама нервно дернула плечом и пошла в глубь квартиры по коридорчику, ведущему на кухню.
Уля прислушалась к себе. Ей определенно нравились рассеянный свет из-под пыльного абажура и старенькое зеркальце трельяжа. В квартире было тепло и сухо. А еще тут не было соседей. Ни тебе надоедливой Оксаны, ни сумасшедших новобрачных. Тишина, потрепанная жизнью мебель и даже просторная душевая, в чем Уля убедилась, заглянув в двери ванной.
– Где ты там ходишь? Иди сюда! – крикнула мама и вполголоса продолжила разговор с тем, кто уже расположился на кухне.
На ее, Улиной, кухне. Кухне, где когда-то, наверное, завтракал ее отец. Пропавший без вести. Признанный погибшим. Ульяне некогда было подумать об этом всем. Одурманенная таблеткой, она приняла новости как данность. Но теперь, осторожно ступая по скрипучему полу, она вдруг ощутила тепло к человеку, оставившему ей эту квартиру, может быть, в надежде, что она станет для Ули домом. А теперь ее почему-то нужно продать, поспешно и необдуманно.
– Ульяна! Ты что, провалилась в прогнивший пол? Иди скорее, – все еще наигранно поддерживая шутливый тон, крикнула мама.
– Сейчас, – чуть слышно прошептала Уля и остановилась напротив плотно прикрытой двери.
Когда она потянула ее к себе, ощущая под пальцами прохладный металл ручки, сердце уже знало, что в эту минуту все изменится. Оно больно дернулось, заставляя Улю застыть на месте, хватая воздух ртом. И горький запах полыни сразу забился в горло, защипал в глазах.
Уля шагнула через порог и с трудом сдержала крик, до боли прикусив губу. Небольшая квадратная комната была практически пустой. Только узкий диван у окна да большой стол в углу. Все стены были завешаны приколотыми прямо к обоям бумагами. Пожелтевшие, старые, испещренные записями и рисунками, они занимали собой всю площадь, от пола до потолка. Невозможно было разглядеть ни единого просвета. Мама что-то кричала в коридоре, но Уля не слышала. Она шагнула ближе и дрожащими пальцами прикоснулась к ближайшей бумажке.
«Что, если дурная смерть вообще не должна случаться? – писал кто-то разборчивым, четким почерком. – Что, если все Его слова об этом – ложь? Что, если предостерегать, мешать исполнению не только можно, но необходимо? Что, если мы сами творим высшее зло своим бездействием? Что, если полынь – не проклятие, а дар, направленный на помощь? Что, если все мы – потворщики дурной гибели и воры?»
