«Утром Света сказала, что беременна. Она была расстроена, глаза припухли, видимо, плакала. Я обнял ее, ощущая, как от меня пахнет горькой травой.
Почти всю ночь я провел в слежке. Какой-то парень, сутулый и худой, собирался спрыгнуть с крыши соседней высотки. Я встретил его во дворе, должен был идти на работу, но он попросил огоньку. Наши глаза встретились, и я с трудом сдержал стон.
Видит Бог, то, что мне открылось, было устрашающим, но пленительным! В его мыслях это было лишь планом, решением, что он, может, принял, а может, еще и нет. А я знал, что так случится. Он взойдет на крышу, как на плаху, снедаемый бесами, и сделает шаг в свою пустоту. Я видел его сутулую спину в оранжевой куртке – она отражала тусклый свет снега и лампочки у выхода с чердака. Значит, это должно было случиться совсем скоро.
И я понял, что должен убедиться. Узнать, есть ли отличия между увиденным мною во тьме и происходящим на самом деле. Я ходил за ним целый день. Парень пил водку у ларька, а я прятался за будкой и вдыхал его запах. Горькая трава. Мне показалось, что это болиголов. Надо будет проверить.
Когда парень направился к высотке, стало понятно: мне повезло. Кажется, я видел Свету у дома. Она стояла возле подъезда и смотрела прямо на меня, но я прошел мимо. Меня мутило и трясло, как всегда после темноты. Ничего, ничего… я справился. Парень долго стоял на самом краю, это было так томительно. Кружилась голова, желудок стискивало от голода, но горечь обволакивала меня, согревала. Я знал, чего жду. И дождался.
Парень шагнул вниз. Он горел в свете лампочки оранжевым пламенем куртки. Все так, как я видел. С точностью до мгновения, до жеста. До подергивания его сутулых плеч. Я плакал, возвращаясь домой. А дома плакала Света.
Я не знаю, как быть ей достойным мужем. Я тону в чужой горечи и собственной тьме. Если я не умею быть хорошим человеком, как мне стать хорошим отцом?»
Уля отложила испещренную ровными строчками записку, спрятала лицо в ладонях и долго сидела так, раскачиваясь на стуле. Возможно, точно так же, повернувшись спиной к жене, сидел когда-то Артем, не знавший, как стать Ульяне хорошим отцом. А мама, испуганная и уставшая Света, скорчившись, лежала на кровати, положив ладонь на еще плоский живот, и тихо плакала от одиночества и непонимания.
Почему отец не попытался объяснить ей, что с ним происходит? Уля знала ответ: она сама билась о страх быть осмеянной и непринятой. Но зачем тогда было так мучить жену? Почему упивающийся полынью Артем не ушел первым, до того, как узнал, что станет отцом? Ведь он не стеснялся своей мании, он желал видеть смерть, он искал травяную горечь, а не бежал от нее, как Уля. Отец не испытывал ужаса и жалости. В тот момент он и правда был сумасшедшим. Мама не соврала.
Уля читала записи, погружаясь в сбивчивые воспоминания о бесконечной слежке за умирающими, будущими жертвами маньяков и несчастных случаев, и тошнота поднималась по горлу – горькая, но не травяная. Желчная. Полная отвращения к самой себе и тому, кто ее породил. Пусть Артем не убивал собственными руками, но он стремился видеть смерть, сравнивать ее, разглядывать, ощущать. Он никак не мог отгадать, что за запах преследует его, потому шел вслепую, все чаще закрывая глаза. Ему нужна была тьма под веками, как ориентир. Зрение подключалось позже, чтобы он мог рассмотреть и впитать в себя момент настоящей смерти.
И еще один. И еще.
Мамы в историях становилось все меньше. Артем уже не работал. Момент его увольнения уместился в одну строку: «Звонили со службы, наконец-то я освобожден от необходимости бывать там». На что они жили, Уля не узнала. Видимо, мама работала до самых родов. Видимо, отец просто не замечал этого, отдавшись своим желаниям до самого конца.
День Улиного рождения был запечатлен на небольшом куске белой бумаги. Сиреневые чернила почти выцвели, но Уля сумела прочесть написанное:
«Родилась дочь. Я был на деле. Старика должны были толкнуть у входа в метро. Я видел, как он распластается на ступенях перехода, а кровь будут разносить на подошвах спешащие мимо люди. Шла вторая неделя ожидания. Старик каждый день спускался по лестнице – слабый, дрожащий, с палкой в иссохшей ладони. Прохожие отталкивали его от перил, он оступался, но шел. В какой-то момент мне подумалось, что тьма указала, кто должен помочь ему упасть. Я почти поверил, что это моя рука толкнула старика вниз. Я почти решил, что должен проверить.
Но сегодня он упал. Наконец-то он упал. Видит Бог, я почти сделал это сам. Не пришлось. Горечь ударила в нос за секунду до того, как седая голова раскололась, как арбуз. Я был первым, кто унес его кровь по переходу на своей подошве. Я был счастлив.
Кажется, все это время я не возвращался домой. Боялся, что упущу момент. В переходе всегда темно, смерть могла прийти за стариком в любое время. Так легко упустить быстротечный момент моей правды. Моей силы.
Дома звонил телефон. Я зарылся лицом в куртку, ловя отголоски травяной горечи. Может быть, это цикорий? Нет. Название крутилось на языке, но чертов звонок мешал его поймать. Я поднял трубку. Какая-то женщина сказала мне, что родилась моя дочь. Я выключил телефон из сети. В комнате было так тихо. Надо проверить, как пахнет розмарин. Скорее всего, это он».
Уля пролистнула с десяток страничек, почти физически чувствуя, как испаряется в ней теплая привязанность к отцу, так щедро оставившему ей в подарок эту квартиру и эти записи. И боль понимания, что ему она была не нужна. Хуже того, он даже не заметил ее появления. Чертов маньяк! Это была полынь, идиот ты этакий. Не болиголов, не цикорий, не розмарин – полынь! Может, пойми ты это, рождение дочери показалось бы более важным событием, чем смерть беспомощного старика, которого ты выслеживал те две недели, пока жена донашивала твоего ребенка?
Больше прочего Ульяну приводило в ярость, что эта охота была бессмысленной. Артем не искал подарочки для Гуса. Он вообще не был с ним знаком. Он просто получал извращенное удовольствие от собственной прозорливости. От чужой смерти, страшной и болезненной. Раз за разом. День за днем. Он искал ее в глазах прохожих, но видений было мало, а ему хотелось сравнить.
Больной ублюдок. Нелюдь.
«Вы, наверное, от этого удовольствие получаете, да? От чужой смерти?» – бросила ей в лицо мать, не зная, как близки к правде были ее слова.
Дрожащей рукой Уля выхватила из стопки следующую записку. Почерк перестал быть ровным, писавшего это бил озноб. Слова цеплялись друг за друга, строчки съезжали, обрывались, повторялись. Тот Артем, который царапал эту записку, больше не казался себе победителем и провидцем.
«Я боюсь. Этот страх поглощает все остальное. Он бьет меня. Заставляет тело покрываться липким потом. Все вокруг пахнет этой проклятой травой. Я не знаю, как она называется. И это пугает меня все сильнее. Я прочел все энциклопедии по ботанике, которые только сумел найти. Меня трижды выгоняли из лавки с маслами. Не можжевельник, не багульник, не тимьян. Но горечь повсюду. Я чувствую ее кожей. Она застревает в горле с каждым куском еды. Даже подошвы ботинок пахнут травой. Хотя я хожу только там, где не растет никакой зелени.
