Но записки на старых обоях ждали своего часа. Три оставшиеся непрочитанными стены, аккуратно пронумерованные, будто бы отец знал: однажды маленькая, ненужная ему вовсе дочь зайдет в комнату, так отчаянно пропахшую полынью, и примется читать исповедь меченого.
Уля стиснула в одной руке чашку, во второй зажала пару печенек и покорно пошла в комнату, готовая раствориться в чужом безумии, как в своем собственном. Больше ей ничего не оставалось.
Записки, плотным слоем покрывавшие одну из стен, оказались так же методично пронумерованы, как и прошлые. И если почерк в них различался, то цифры в уголках были нацарапаны одной рукой, чуть неверной, но сильной. Их ряд, синеватый с фиолетовым отливом, гипнотизировал, манил к себе, заставляя осторожно отсоединять бумажки, складывать их в ровную стопку, содрогаясь от нервного озноба, пока стена не оказалась пустой и свободной.
Уля даже позавидовала этой кирпичной кладке, укрытой слоями штукатурки и старых обоев. Стена много лет несла в себе груз памяти – и вот освободилась. Переложила его на другие плечи.
Она осторожно провела пальцами по верхней записке – шершавая бумага, порванный уголок и бисер почерка, спешащего, рваного, безумного. Стоило только напомнить себе, что все написанное там происходило на самом деле и не с кем-нибудь, а с ее, Ульяниной, семьей, и к горлу подкатывала дурнота.
– Так дело не пойдет, – сердито прошептала Уля, укладывая листок перед собой.
Читать нужно было отстраненно. Как книгу. Странную, не слишком удачную книгу начинающего автора, решившего привлечь публику неожиданной подачей текста. Мало ли сейчас перформансов и прочей чепухи? Люди платят большие деньги, чтобы погрузиться в атмосферу чужого безумия. Получить незабываемый опыт, как повторяли в дурацкой рекламе очередного квест-рума, куда они с Вилкой однажды забрели. Им совершенно не понравилось. Натужная игра молодых актеров, глупый сценарий с банальными заданиями, надуманная драма и пару пугалок в конце. Только зря деньги потратили на билет. Зато сделали неплохие снимки для «Инстаграма».
Чтобы проникнуться атмосферой этой инсталляции, Уле не пришлось платить ни рубля. Только поломанная жизнь, маньяк-отец и навеки потерянная мама. Подумаешь, какая мелочь. Зато история продирает до самых костей, а пугалки самые настоящие, такие, что охота блевать под столом после каждой записки. Думая так, Уля криво ухмылялась, даже не подозревая, какой похожей на Рэма делает ее эта улыбка.
Не дожидаясь, пока горькая ирония выдохнется и уступит место страху и тошноте, Ульяна склонилась к бумажке, позволяя чужой памяти унести себя в полынный омут.
«Не писал почти неделю. Говорят, что счастливые не замечают часов. Выходит, я был счастлив. В день, когда лишился последней надежды, когда готов был закончить свой путь, мне встретился он. Человек, видящий все мои чаяния насквозь, не осуждающий меня.
Он протянул руку. Я подумал, что бездомный просит мелочи, оттолкнул его – зло, бесстыдно. А когда посмотрел в его глаза, упал сам. На колени. Он соткан из моей тьмы. Он – ее детище, а может, и создатель. Мы стояли у подъезда, где я жил столько лет, не видя ничего, не ведая. Страдая, проклиная себя. Но все мучения стоили нашей встречи.
Кажется, я выл, готовый подставить ему брюхо, лечь, как пес перед хозяином. Но он все еще протягивал мне руку. И я схватился за нее. Тогда этот человек наклонился ко мне. Он был стар, укутан в грязный плащ, борода была серой от пыли, а под длинными ногтями темнела грязь. Но пахло от него не телом немытого человека, а сухой горечью. Травяной дух пропитал нас в то же мгновение. Его лицо оказалось совсем близко. И он прошептал мне: «Так пахнет полынь».
Три слова, но во мне погибло все прошлое, я снова стал чист и молод. Я буду служить ему, пока не умру. И после этого буду. Он сказал мне: я должен ждать знака. Быть готов. И я готов. Все это время сижу у окна, выжидаю сигнал. Раз в три часа пью таблетки, он дал мне их в бумажном свертке. Там горечь моей тьмы. Голова становится легкой, мысли – ясными, я снова могу писать. Я предвкушаю».
Уля не могла понять, что больше поразило ее в этой записи – то, как разительно отличался от других ее слог, или Гус, сохранивший и бороду, и плащ, и даже грязь под ногтями. Помнил ли он, представая в этом облике перед Улей, как однажды ее отец валялся перед ним на земле, совершенно безумный, пускающий слюни священного трепета?
В том, что Артема, скатывавшегося в кровавую пучину, рано или поздно отыщет Гус, Уля даже не сомневалась. Паучьи сети старика были нацелены на меченых, особенно таких повернутых. Но этот щенячий восторг Улю покоробил. Отец мог испугаться, мог убежать, мог, напротив, обрадоваться союзнику. Но падать на колени перед мерзким стариком, который принес в этот мир столько зла…
Ульяна поморщилась, откладывая записку. Следующая оказалась совсем короткой.
«Боль. Что мы знаем о кристальной чистоте боли? Она сметает все на своем пути. Границы, условности, убеждения. Ничего не остается на выжженном поле после ее ударной волны. Мы все гордимся шрамами, лелеем память о тяжелых болезнях, хвастливо рассказываем, как пережили смертельную хворь. Но, встретившись лицом к лицу с чистой болью, мы теряем способность хвастаться. Мы теряем способность говорить, думать, быть. Мы растворяемся в ней. Она преподает нам бесценный урок, показывает, как скудны наши силы, как беспомощна наша воля. Сегодня хозяин подарил мне знакомство с ослепительной белизной боли. Я благодарен, пусть и не сумел принять ее с достоинством. На память мне осталась метка. Но я должен доказать свое право носить ее. Старик сказал: три подарочка. Я готов был предложить ему свою душу, тело и жизнь. Он посмеялся. Сказал: ему нужны три вещицы.
Я сижу у окна и жду нового знака. Старик обещал, что свяжется со мной, объяснит, что за вещи я должен ему подарить. Боюсь, что разочарую его. У меня нет ничего, кроме жизни и этой квартиры.
Таблетки тают на языке, горечь прогоняет озноб. Но боль не ослабевает. И я счастлив ощущать ее. Счастлив. Счастлив. Счастлив».
И сразу следующая:
«Слышу, как он зовет меня. Тишина комнаты не мешает ему безмолвно приказывать. Встань, говорит. Зашнуруй ботинки. Умой лицо. Выйди на лестничную площадку. Закрой глаза.
Раньше я бесконечно упивался тьмой, а теперь боюсь ее. В этом бдении у окна что-то успело надломиться во мне. И теперь я не решаюсь исполнить приказ. Что, если темнота поглотит меня, зальет глаза? Что, если я ослепну? Кто придет мне на помощь? Светланы больше нет. Соседи меня боятся. Если я закричу – а этот крик уже рвется из горла, – они вызовут милицию, вызовут скорую, но никто не прижмет меня к себе. Никто меня не успокоит. Если я закричу, все закончится в комнате с мягкими стенами. Быть может, там я бы обрел покой. Но голос приказывает, голос вопит во мне.
Встань. Зашнуруй ботинки. Натяни штаны. Вымой лицо. Выйди на лестницу. Закрой глаза.
И каждое слово горчит во рту, хотя я вот уже сутки не пью таблеток. Полынь. Вот что это было. Все время, что я гнался за ней, вынюхивал, следил, ломал голову. Это была просто полынь. Седая, надоедливая, растущая в закоулках каждого двора. Припорошенным седым цветом к концу жаркого лета.
