Но вместо этого тот, кто по извращенному велению судьбы был ее отцом, выбрал горечь на языке, кулек таблеток и вечное пресмыкание перед мерзким стариком!
От гнева перехватило горло. Да как он посмел? Почему не подумал о них с мамой и так легко перечеркнул их счастье?
Но обида быстро утихла. Слишком ярко в памяти горела жажда охоты. Предвкушение, как говорил Рэм. Вот кто точно смог бы понять Артема. Он вообще понимал происходящее куда четче и правильнее, чем она, постоянно истерящая и впадающая в панику.
Уля встала, прошла по коридору до кухни, налила в стакан холодной воды из-под крана и выпила ее медленными глотками.
Может, протягивая Гусу третий подарочек, Артем и не вспомнил про свою семью, но ведь квартира как-то оказалась завещанной дочери с бывшей женой? Да и мама видела его полынную татуировку, значит, он встречался с ней уже после всего, описанного на трех стенах. Значит, его потянуло назад. Главное – разобраться когда? Что изменилось? Куда привел его путь после игры? Куда он может привести ее саму?
Допивая воду, от которой ломило зубы и светлела голова, Ульяна почти успокоилась. В ее руках оказался бесценный дар – возможность прочесть о служении Гусу. Понять, чего стоит бояться особенно сильно. Найти наконец ответы на вопросы, которые она и задавать-то боялась.
Пусть и чтение это было мучительным. Но прочитала же она в школе «Войну и мир», неужто отцовская писанина окажется ей не по зубам? Глупо хихикая над собственной шуткой, Уля вернулась в комнату и села за стол.
По следующему листку было видно, что Артем взял перерыв. И время это он провел с пользой для своего разума. Строчки больше не сталкивались друг с другом. Нет, эту запись делал человек с твердой рукой и ясным сознанием. Таким отца Уля еще не знала.
«Меня удивляет, как все эти слепцы умеют чуять полынную силу, хоть и не видят ее. Это настоящий нюх на смерть. Как они слетаются посмотреть на упавшего замертво! Как жадно разглядывают его окаменевшее лицо, как жалобно охают, как причитают, радуясь, что в этот раз выстрел прошел мимо. Он, незнакомец, лежит теперь у их грязных ботинок. А они постоят немного, пока мертвеца не прикроет тряпочкой потасканная тетка в форме, и разбредутся по своим делам.
Я наблюдаю за ними издали. В нос бьет полынь. В каждом живет страх своей смерти. И предвкушение чужой. И этим мы с ними похожи. Только я – зрячий. А они слепы.
Теперь с удовольствием езжу на службу. Мне нравится так называть то, чем выпал шанс заниматься. Один счастливый на тысячу тысяч людских шансов. Я служу силе куда большей, чем казалось вначале. Я вижу ее глубину, но принимаю данность – мне никогда не изведать ее до конца. Нет финала в череде постоянных смертей. Нет дна во тьме полыни. Есть я и такие, как я. Есть Гус. А большего мне и не нужно.
Хотя с другими полынниками сойтись пока не выходит. Среди нас так не принято. Каждый ревностно охраняет свое одиночество, охота не терпит компании. Вещицу не поделишь на двоих. Не поделить и одобрение старика. Но мне бы хотелось хоть изредка поговорить с кем-нибудь, понимающим суть вещей. Выпить пива, рассказать истории. Как с Петровичем. Да, как с ним.
Коврик я сжег на следующий день после окончания игры. Каким глупым я был тогда. Уже не слепец, но еще не зрячий. Меченый, а не избранный. Сосуд, готовый наполниться до краев. Я счастлив быть тем, кем стал. Но иногда становится одиноко.
Вот снова начал писать. Глупо, но Гус сам напомнил. Сказал, что летописца у него еще не было. Того, кто увековечит полынь на бумаге. Но как описать ее глубину и силу, этот запах, что пропитал меня? Не перебить его, не смыть. Даже пробовать нечего.
От служек так не пахнет. Они чуть отдают травяной горечью, им всегда достаются одни крохи. Но полынников чуют отлично. Поджимают хвосты, тупят взгляд. Дрожь по жалким телам. И тошно, и сладко смотреть на них. Так и должно быть, мы – охотники, они – слуги. Мы приносим тьме подаяния, они моют за нами полы. Хуже только меченые. Еще хуже – слепцы.
Всю жизнь я мучился от невозможности понять устройство мира. Почему одни сильны и богаты, а другие бедны и слабы? Сейчас мне все стало ясно. Стало правильно. Если ты не чуешь полынь, ты слеп и смертен. Если чуешь, но не знаешь, что с этим делать, ты мечен. У тебя есть шанс. Если ты выиграл, поймал удачу за хвост, принес три вещицы, как должен, становись полынником. Или сгинь в вечном шатании по миру, где видишь, но ничего не можешь. А если проиграл… Что ж. Служи – подавай, носи, мой, будь там, где скажут, и таким, как велят. Служка. Отыгранная фигура. Пустое место.
Я мог стать и таким, и таким. Но выбрал правильный путь. Горькая пластинка на языке качнула весы, и вот я стою на пороге какого-то склада, безликого дома с забитыми окнами. Кто подумает, что внутри – могущественная сила? И внутри дома, и внутри меня.
В тот день мне показали, как меняется метка, стоит принять верное решение, принести дар, выполнить приказ. Она оживает под пальцами старика. Появляются новые листья, контур наливается особой глубиной. И это чудо. Благо.
А потом я вышел на порог. У крыльца курила толстая баба, та, что забирала мои вещицы. Мочка, прокушенная ею, иногда еще ныла. Баба посмотрела на меня испуганно, выпустила дым губами с потекшей помадой и двинулась по дорожке.
Я постоял, подумал и все решил.
– Стой, – тихо сказал, а она услышала.
Остановилась как вкопанная, замерла, только задышала тяжело.
– Огонек будет? – спросил.
Подскочила – большая, нелепая, потная – протянула зажигалку, а рука ходуном.
– Как зовут?
– Тоня, – чуть слышно.
– Чего боишься меня? Раньше не боялась.
Помолчала, но ответила.
– Раньше ты меченый был, а теперь… полынник.
– А ты кто?
– А я никто.
Трахать ее за углом было мерзко, как ночью есть замерзшую колбасу. Кусаешь, а на губах остается жирная пленка, и желудок сводит, и в печени колет. Только остановиться не можешь. Податливая плоть, испуганное мычание. Бей ее, тискай, щипай. Только съежится, вскрикнет и своим же кулаком загонит крик обратно в рот.
Пока она натягивала колготки, стоял и смотрел в сторону. Чувство, что могу ее убить прямо здесь, никто и слова не скажет, отдавало все тем же колбасным духом. Ни единой нотки полыни. Плохо, тошно, глупо. Нельзя так больше.
– Как же ты такой стала, Антонина? – спросил, чтобы не молчать.
А она по жирным щекам слезы размазала и говорит:
– Не смогла третий подарочек принести. Мамка у меня лежачая была. Хотела ей помочь, загадать, чтобы поднялась. Две вещицы отыскала… а третья. Третья – подушка. Я этой подушкой мамку свою задушить должна была. – И зашлась беззвучными рыданиями, только живот под платьем заколыхался.
– И сколько мамка твоя прожила потом?
– Две недели. – Лицо стало пунцовым, нижняя губа затряслась. – Не смогла я, понимаешь? Она меня вырастила, всю жизнь со мной… а я – своими руками? Не смогла…
