Если бы Ульяна захотела, то смогла бы вспомнить, как пахнет эта тяжелая ткань под мелким осенним дождем, – табак, мокрый мех, тепло мужского тела. Эта особая смесь, что запоминается так отчетливо, что не забыть ее, не выбить из памяти. Запах человека, которого ты обнимала, пытаясь замедлить время, неумолимо отдаляющее вас друг от друга.
Рэм замер, постоял немного не шевелясь и шумно закашлялся. Его движения потеряли напускную расслабленность и небрежность. Он втянул шею, чуть заметно сгорбился, напряженно поводя плечами. Полынный дурман отпускал его. Страх оказался сильнее.
– Ты же сама прочитала, – ответил он, не оборачиваясь. – Эти люди нужны ей для… – Он сбился. – Для кормежки.
– Это же шутка. Даже звучит глупо… Ну кого она там кормит, правда ведь? – Улин голос оборвался, потонув в плотной тишине комнаты.
– Что еще она может с ними делать? – Рэм резко обернулся, его лицо исказила хищная гримаса. – На чай их приглашает? Или к себе в постель? – Его передернуло. – Зачем ты вообще в этом копаешься?
– Я хочу понять, что со всеми нами происходит…
– Ну так читай! Кто тебе мешает? Это твой месяц, проведи его как хочется… – и рывком перешагнул порог комнаты.
Уля осталась сидеть на полу, с ужасом ожидая, как скрипнет, а после захлопнется входная дверь. Шаги Рэма раздались в коридоре, но не в сторону выхода. На кухне зашумела вода и звякнул чайник. Только услышав эти знакомые звуки, Уля медленно выдохнула. Рэм решил не уходить. А значит, она не останется здесь одна. На этот раз.
Ульяна поднялась, болезненно охая, – затекшие ноги казались чужими и тяжелыми – и потянулась за следующей бумажкой.
«С Зинаидой вижусь все чаще. Интересная все-таки женщина, пусть и жуткая. Есть в ней особый шарм. Она вся – опасность и власть. К ней не может не тянуть. Она состоит из полыни, такая же горькая, такая же строгая и требующая беспрекословного подчинения. Раньше я не знал таких женщин. Сколько всего со мной не случалось раньше.
Днем выслеживаю будущих мертвецов. Приношу Гусу столько, чтобы он не разочаровался во мне. Два-три подарочка в неделю. Старику хватает. И никаких вопросов. Конечно, он знает, где я провожу ночи.
Почти не сплю, пью таблетки горстями, их мне теперь выдает Зинаида. Хрустящие пакеты, полные полынной горечи и моей силы. Принимаю их как великий дар. Она улыбается. Холодная, неживая, опасная.
Сегодня старик сказал мне, что я наконец стал полынью. Мол, далеко пойду. В первый раз с ним не согласен: зачем мне куда-то идти, если я уже на своем месте?»
И сразу вторая.
«Зинаида вызывает меня каждую ночь. Приезжает машина, мужик-служка поднимается и стучит. Каждый раз мне кажется, что за мной пришли так же, как мы приходим за другими. Но нет. Просто Зинаиде Олеговне нужна моя компания.
Зачем, я понять не могу. Она молчит, только постукивает ноготками по стеклу, пока мы едем по адресам. Бывают ночи, когда никого не забираем с собой. И белая скорая без креста остается пустой, просто следует за нами – покорная, ведомая безликим шофером. Ни разу его не видел.
Все это без слов. Без лишних взглядов.
Была только одна ночь, когда Зинаида разыгралась вовсю. Мы неслись по темным улицам, а она сжимала в холодных пальцах мое запястье там, где наливалась тяжелой болью метка. Я искусал до крови губы, но смолчал. Чуял – если она услышит хотя бы стон, то следующим подопытным стану я сам.
Мы тогда забрали пятерых. Зинаида даже раскраснелась, из прически выбились две прядки. Глаза – мертвые, полынные – заблестели. Смертельная красота.
Под жалкие стоны провожали глазами отобранных, мужик-служка тащил их по очереди в двери старой больнички. Я было решил ему помочь, очень уж он пыхтел. А Зинаида схватила меня за руку, впилась пальцами в метку.
– Стой, – говорит. – Я с тобой не закончила.
Так и простояли. Холодина, изо рта пар, служка пыхтит, отобранные стонут. А она меня держит, не отпускает. Руку потом огнем жгло три дня. А машина за мной не приезжала неделю. Насытилась, значит.
Что за тварь скрывается под ее белой кожей? Уж не сама ли смерть приняла обличье женщины? Никто не скажет, а я бы проверил. Уж я проверил бы».
– Не хочу тебя расстраивать, – голос, раздавшийся над Улиным ухом, заставил ее подпрыгнуть от неожиданности, – но кажется, твой папаша на нее запал. Вот же псих, а?
Рэм стоял совсем рядом, держа в одной руке чашку, а второй обмакивая в горячий чай кусок печенья.
– Я тебя не заметила, – смущенно пробормотала Ульяна, складывая прочитанные бумажки в стопку. – Зачиталась…
– Могу понять, тот еще бестселлер, – хмыкнул он и поймал на лету падающий кусок сладкого теста. – И что там есть интересного? Ну, кроме грязных мыслишек.
– Не ерничай, пожалуйста. – Уля поморщилась: мысль, что отец и правда увлекся мерзкой теткой, больше похожей на гипсовый слепок, была тошнотворной. – Артем… отец в смысле… Он пишет, что днем продолжает охотиться, а ночью отправляется вместе с Зинаидой по адресам. Пока все.
Рэм дожевал печенье, облизнул пальцы и подошел к стене.
– Так… – протянул он, рассматривая оставшиеся листочки. – Бла-бла-бла, забрали этого, взяли того. Бла-бла… Она держит меня за руку все чаще… Кажется, у них странные понятия о совместном досуге, как думаешь?
– Ты чего так развеселился? – спросила Уля, неодобрительно наблюдая за тем, как слюнявый палец Рэма листает бумажки, которые вызывали в ней особый трепет, пусть и смешанный с отвращением.
– А что нам остается? – Рэм пожал плечами. – Я тут с тобой торчу, читаю записки полынника, прости господи, которого нет… Вслушайся только! Записки полынника. Приближенного к Зинаиде… Слушай. – Он кашлянул и принялся читать: – «А Зинаида руку мою сжала и острым ногтем по линии веточки как проведет… Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал…» Что за порнуха вообще?
– Дай! – вскрикнула Уля, отталкивая его прочь.
На листочке, вырванном из разлинованного блокнота, были нацарапаны неровные строки.
«Вернулся домой. Не могу успокоиться. Нужно писать, иначе воспоминания сотрутся, и завтра я уже не поверю, что это было.
Забрали двоих. Зинаида была в дурном настроении. Даже прикрикнула на служку за рулем. Тот чуть не врезался в столб. Могу его понять. Первой была женщина. Невысокая, сухая, волосы седые, а лицо еще не старое. Посмотрела на нас и по стенке сползла. А Зинаида кивнула нам: мол, пойдет, забирайте.
Мы ее под руки и вниз. Одна тапочка свалилась на лестнице. Так и шлепала голой пяткой по грязи, пока к уазику шли. Не остановилась, не попросила вернуться, подобрать. Даже интересно, сколько таблеток должен выпить я, чтобы не почувствовать, как расходится под ногами липкая грязь?
Заметил, что полынью от выбранных Зинаидой почти уже и не пахнет. Может, так она и решает, подойдет ли именно этот служка для ее целей? Может, в этом и есть причина? Тот, в ком нет ни чужой смерти, ни своей, а одно лишь тупое равнодушие, не может быть ни служкой, ни живым. Это как выбросить сухую шелуху. Сгнившие очистки. Мне их не жаль. Проигравший лишается права вызывать сочувствие у кого бы то ни было. Выигравший это сочувствие испытывать просто не может. Незачем. Лишнее это.
