Думал так, пока ехали по второму адресу. Там и подниматься не пришлось – свой дом, одно крылечко низенькое. Два раза постучал в окрашенную синим дверь. Шаги легкие, скрип, открыла. Фигуристая такая, волосы длинные в косе, красивая. Только испуганная. Смотрит, ресницами хлопает, рот приоткрыла, задышала тяжело.
«Хороша, – думаю. – Как Светлана моя, когда познакомились».
И как-то замешкался от этой мысли. Девушка не была похожа на остальных наших «клиентов», как их служка-водитель называл. Слишком живая. Вот тогда-то я и ошибся. Посмотрел ей в глаза.
Серо-зеленые, округлые, веки верхние тяжелые. А в них… Нет, не могу описать, что в них увидел. Помню только, оказался в поле. Большом-большом, трава по пояс и цветет. Все кругом седое от нее. На небе дымка, как бывает в очень жаркий день, только ни жары, ни солнца. А от горизонта ползет стена тумана. Плотного, ну молоко просто. Все ближе. Все страшнее от этого.
И посреди поля стоит девушка. Белый больничный халатик до колен. Волосы все в той же косе. Только больше не трясется. Равнодушно стоит. Как статуя… Или манекен. Руки по швам, спина прямая, а шея тряпичная – не держит голову, та постоянно набок заваливается. Я уж подумал, что больше ничего не произойдет, но раздались шаги. Кто-то шел по полю – шумно, тяжело, загребая ногами траву. Но девушка даже не дернулась, не слышала, а может, и не могла она уже слышать.
Туман все ближе подбирался. Наползал, шевелил седые верхушки трав. Вот еще немного, еще… Я попробовал его разглядеть, но глаза заслепило, зажгло полынной горечью. Ни увидеть, кто он, ни понять. Только балахон черный и запомнил.
Как туманное молоко совсем рядом оказалось, фигура девушку за плечи схватила и толкнула прямо в него. Раз! И нет девушки. Смел ее, стер, как ластик. А тот, в балахоне, дернулся назад и побежал.
Один я остался. Только я и туман. Аж на пот холодный пробило. Нет, не описать этого страха. Нет таких слов. Сразу в сердце закололо. Нехорошо так водой холодной в лицо плеснули. А Зинаида тут как тут – схватила за руку, к свету потянула. И не оказалось вокруг больше ни поля, ни травы.
– Смотри, – говорит мне. – Пока у тебя есть метка, можешь тумана не бояться. Будешь верно служить – никогда в нем не окажешься. Нечего бояться.
И я посмотрел. Лампочка тусклая, на коже чернила темные, веточка затейливая. Все как всегда. Полынная метка место мое указывает. Стою, смотрю, глаз от нее отвести не получается. А Зинаида руку мою сжала и острым ногтем по линии ветки как проведет! Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал…»
Уля оторвала взгляд от бумажки.
– Какая же гадость…
Рэм больше не улыбался. Он аккуратно поставил чашку и присел на краешек стола, ловя каждое слово.
– Погоди, выходит, твой отец увидел смерть в глазах девушки-служки? Смерть в тумане? – Он точно раньше об этом не слышал – очень уж искренним выглядело его удивление.
Но рассказывать о поле цветущей полыни, которое показалось в зеркале сквозь темноту, Ульяне не хотелось. Слишком о многом пришлось бы упомянуть, слишком многое вспомнить. И бескрайнюю серую стену из сна, и туман, выползающий из-за нее, и Никитку, заливающегося смехом среди высокой травы.
– Давай просто прочитаем до конца, хорошо? – попросила Уля, возвращаясь к записке.
«Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал…
Как заталкивали девушку в уазик, я не помню. Боль накатывала волнами подобно тошноте, заполняла собой мое существо. А я все пытался запомнить и поле, и туман, и девушку эту в больничном халате. Но образы ускользали, тонули среди боли. Как только она хоть немного отступала, Зинаида снова брала мое запястье в свои ледяные пальцы, возвращая меня обратно в полынный омут. Наказанием за мой проступок.
Мы ехали по городу. Машину заносило на поворотах. Я прислонился лбом к холодному окну, а водитель-служка смотрел на меня через зеркало – испуганно, неодобрительно, с затаенной радостью. Мол, вот, и у полынников бывают дрянные ночи.
– Бывают, – сказал ему в ответ. – А тебя я запомнил. Оглядывайся теперь в темноте.
Это я думал, что сказал. На деле прохрипел что-то. И отключился. Ни снов, ни мыслей, тьма одна, живая и глубокая, дышит мне в лицо, узнает. Выплыл из нее я к утру. Глаза открыл, а кругом все белое. И стены, и потолок, и простыня с наволочкой. А я голый, в одних трусах, лежу на кровати у окна, и на меня светит солнце – тусклое, раннее. Но солнце.
Ногами пошевелил – слушаются. Поднялся. В голове шумит, рот пересох, горло огнем жжет. А хуже всего запястье. Кожа под меткой побелела, как у мертвеца стала синюшная. А чернила поблекли. И сил никаких нет. Все дрожит, пот холодный по лбу струится.
Встал я, голыми ногами по холодному полу прошелся, кое-как до двери дополз, за косяк схватился и стою. Впереди коридор – белый-белый. И кто-то каблучками цок-цок. Зинаида идет, значит. Так и ждал ее, мокрый, как мышь.
Она подошла, посмотрела на меня, улыбнулась так хищно. Сама свежая, ни морщинки, ни пятнышка на коже. Как нарисованная.
– Что же это вы вчера натворили, Артем? – спрашивает, головой качает.
А я молчу. Нечего отвечать.
– Ну, пойдемте, поговорим.
Пошли по коридору. Она впереди цокает, я сзади плетусь. Понимаю: таблеточку бы мне, да пару штучек лучше. Тогда сразу бы и силы вернулись, и мысли в голове перестали бы сонными мухами ползать. Зинаида как услышала: повернулась, улыбка у нее не улыбка – оскал.
– Плохо, да? Ну ничего, для первого раза хватит, я думаю. – И протягивает мне ладонь раскрытую, а в ней таблетка.
Я схватил, у самого руки трясутся, еле в рот запихал, кругляшок-то маленький. Проглотил, от горечи скривился, зажмурился. Чую: отпускает. Постоял немного, выпрямился. Открыл глаза, а Зинаида на меня смотрит жадно так. Даже дышать стала тяжело. И по шее вниз к груди капелька пота течет. Поняла, что я очнулся, собралась сразу.
– Так-то лучше, но мою доброту вам придется еще заслужить. Пойдемте.
Мы прошли еще немного до большого зала. В таких раньше партийные заседания проходили. Стены в красном бархате, трибуна на возвышении, три ступеньки перед ним, задернутые кулисы, ряды кресел и столы у дальней стенки. Все так.
– Закрывайте глаза, Артем. – Голос холодный, равнодушный. – Вам нужно посмотреть во тьму, вы же понимаете, о чем я говорю?
Кивнул. Что еще оставалось?
– Хорошо. Тогда вы сами все поймете. И ничего не бойтесь: пока у вас есть метка, вам ничего не угрожает.
Я глаза закрыл, тьма на меня задышала, молчит, узнает, выжидает. Сделал первый вдох, а мне в лицо горький ветер задул, словно впереди поле огромное, травяное, спящее. И тут я все понял. Больше не было зала, и сцены не было. Три ступеньки, а за ними – бескрайний седой цвет. Небо в дымке. Туман стеной от горизонта идет.
