— А мы — на море, — вздыхала Александра. — Должны же уже какие-то деньги быть? А то пашу-пашу… Ради чего? Жизнь проходит. Что я, кроме клавиатуры, видела? А там — пальмы. Украсим пальму и будем в бассейне слушать поздравления сразу всех президентов.
— А я просто напьюсь наконец…
— А ты, Милка, глупая женщина…
Новенькая спала после успокоительного. Мы старались не шуметь. Александра поправила одеяло на ее задравшемся до белья животе.
А город уже отмечал.
Под окнами топтались сразу много пап. Всеми семьями пришли поздравить с наступающим — с шариками, с тещами, с собачками…
— Алло! Женечка! Женя! Ты как?
— Я? Прекрасно!
— У меня тут небольшая вечеринка с друзьями! Мы сверстали отличный номер! Я приеду чуть позже, милая, можно?
— Мам… Я себя сейчас ощущаю мамой, а ты — как школьница…
— Да?
— Ага.
— Так что? Отпускаешь на час?
— Мам… Отпускаю…
— Но я приеду все равно!
— Я знаю. Празднуй. Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо.
— У меня все хорошо! Тут вся редакция тебе привет передает! Слушай!
И в трубке пьяный счастливый мужской голос:
— Хээээппи безздэй тууу юююю!
И смех других людей, и звон бокалов, и мама где-то за кадром с возмущением:
— Гедеон Вилорович! С какой стати «Хэппи бездэй»? Новый год же! Вы меня удивляете!
Я смеялась. Так смеялась.
За окном народу прибывало. Можно себе представить, что будет завтра, в Новый год.
В сторонке стояла маленькая бабушка в пуховом платке из того еще времени. Она так пристально и отчаянно смотрела вверх, и так долго…
— Ждет кого-то…
— Не, я не побегу, — Милка улыбалась, набивала смс в телефоне. — Ко мне сейчас мой красавец приедет. Спалился, дурачок! Спросил, какие пирожные больше люблю — с кремом или шоколадом… Ясный пень, стоит уже в очереди в гастрике соседнем…
Александру просить было бессмысленно. Она уже погрузилась в мир новостей, а параллельно в чаты-скайпы-форумы.
Я открыла форточку. И тут же в палату ворвалась зима, закружилась, загремела далекими петардами. Встала на подоконник. Это тяжело, когда с животом. Но вполне реально.
— Вам кого позвать?
— Ась? — старушка не сразу поняла, о чем речь.
— Кого вам позвать?
— Так… внучка у меня… Ира Рачковская! Внучечка! Рожает она… Или уже родила!
— Телефон у нее есть?
— Чего?
— Телефон есть?
— Телефон? Не, у меня нет, не! Я их не понимаю, телефоны…
Она развела руками.
Восемь вечера. Не так уж и поздно. Сердце мое вдруг так начало вытанцовывать, так бойко застучало… А я что? Я просто решила найти эту Иру Рачковскую, всего делов-то.
Анжелика Эмильевна в коридоре радостно встала, улыбнулась.
— Лика! У меня к вам дело! Мне надо попасть на третий этаж, где рожают… Или на четвертый, где уже родившие, я не знаю… Я хочу найти человека, и… получить эмоции для нового сценария.
— Понимаю… Погодите, я вам халатик дам, бахилки, масочку. Только вы недолго, хорошо?
— Конечно.
Она вынесла мне обмундирование, помогла экипироваться.
— Лика, а где телеведущая? Ну, которая в двенадцатой лежала?
— Так рожает она.
— Как… А… А… квартира?
— Какая? Так у них, вроде, есть… Не знаю, они о квартире ничего не говорили…
— Лика, а можно тогда еще вопрос… Вы простите, это… бестактно, может быть…
— Да, я могу в постельных сценах сниматься, но чтобы под одеялом я была одетая…
— Нет, я о другом… Я слышала… ну, так получилось… Слышала, как Алина Кирилловна говорила, что идет на какое-то преступление… Ну, в связи с этой женщиной, телеведущей. Как вы думаете, о чем речь шла?
— Ну, не знаю. Может, она ей выходить разрешала за пределы роддома? Вообще-то этого нельзя делать, но… сами понимаете… Если ненадолго, то можно…
— Да, она выходила… И с цветами возвращалась.
— Ну, или вот еще? может? то, что они с мужем рожают? Нужны справки, совместные курсы. А они, может, как-то иначе договорились? Вы спросите у Алины Кирилловны!
— Ну, это вряд ли. Спасибо.
Лифт. Я скоро в нем тоже поеду. Может, и сегодня.
Третий этаж. Тот самый, на котором происходит то самое. Роды. Дверь — почти как в камере строгого режима.
Я туда сунулась, и тут же мне навстречу грозно встала из-за стола на посту женщина.
Да, этот этаж не был похож на наш курортный первый. У нас весело, желтенькие стены, цветочки, телевизоры, а здесь — как в коробке для обуви. Пусто, ровно, мало. И белый кафель не перебивается ничем, никакими отвлекающими деталями. Здесь не прохлаждаются, детка. Здесь рожают.
— Вы куда, женщина?
— Мне узнать, Ирина Рачковская рожает еще?
— Не знаю. Вам нельзя, уходите.
— Ээээ… Я — Евгения Ким, режиссер… и продюсер… и сценарист… и актриса тоже…
— А… Ну, сейчас. Постойте тут, пожалуйста.
Она вошла в одну палату, потом в другую, потом в третью, затем еще куда-то. Вышла ко мне.
— Нет, уже родила. На четвертом спрашивайте.
— Спасибо. С наступающим
Когда я уходила, то услышала душераздирающий женский крик.
Но я была внутренне к такому готова — это же роддом, это серьезно.
Четвертый был из той же уровневой серии. Тоже белый кафель, тоже полное отсутствие декораций. Но… Там всюду звучали дети! Мяукающий, отчаянный, тоскливый, требовательный — самый разный детский рев! Бог ты мой… Вот они, те, кто молчал, и спал, и ворочался, и толкался в животах на ямайском первом этаже!
Вот они, реальные, материализованные деточки!
Мимо прошла бледная женщина, довольно тощая, измятая. Держалась за живот. Я с трудом ее узнала. Это была Вера. Та, которую мы спасали от безграмотной и путающей цифры любовницы.
— Вера?
— Ой…
— Это Женя! Мы с вами в предродовом отделении лежали!
— Да, точно!
— Ну, как вы?
— Ну, уже ничего…
Без живота. Так странно ее видеть без живота.
— Как малыш?
— Хорошо, крикливый. На папку похож.
— А можно… посмотреть?
