Лашаи кивнула с непроницаемым выражением глаз.
– Готовы ли вы заплатить по счетам?
– Я уже заплатил тройную цену.
– Как скажете.
– Как скажете, дейчен. – Он дорого заплатил за то, чтобы стать принцем Запретного Города, и этим рабам давно пора начать относиться к нему должным образом.
– Слушаюсь, дейчен.
На этот раз лашаи поклонилась и поспешила выполнить его указания.
Так все и началось.
Лашаи принесла в его покои ароматный рис и рисовую лапшу, хрустящие овощи и мягкие фрукты и твердое сладкое филе рыбы из Каапуа. Джиан собственными руками приготовил рыбу, как учила его мать, фаршируя мясом, рисом и икрой аккуратные карманчики морских водорослей и речной капусты. Когда лашаи расставила угощения, Джиан выложил подарки, которые Ксенпей указала ему купить для гостей – кинжалы из яркой имперской стали с эбонитовыми рукоятками, сделанными в форме ястребиных голов, а также ножны из шкуры виверна с тиснением желтой Розы Запада. Джиан заплатил чудовищную цену, чтобы приобрести эти вещи.
Три слова. Три имени. Три капли дейченской крови. Ксенпей сказала, что это – единственный выход, и он готов был им воспользоваться.
Или умереть на пути.
Джиан как раз раскладывал кинжалы посередине низкого стола, когда вошли мальчики под предводительством Нарутео. Его лицо покраснело, а глаза сузились, превратившись в щелки, когда он с подозрением принялся рассматривать накрытый стол.
– Ты смеешь, – процедил Нарутео сквозь стиснутые зубы, – ты смеешь призывать нас на свою потеху, словно девочек-рабынь.
Джиан встал у стола и сложил руки на груди, чтобы утихомирить ухающее сердце.
– Едва ли как рабынь, – возразил он, пытаясь говорить так спокойно, как только мог. – Я пригласил вас как друзей…
– Друзей! – сплюнул Нарутео. – Я-то знаю, чего ты добиваешься, бай дан. Хочешь купить нашу кровь за свое дерьмо и побрякушки.
Джиан сжимал свои предплечья, борясь с желанием задушить собеседника.
– Если хочешь уйти, ванг сао, – ответил он с преувеличенной любезностью, – не споткнись о мою тень на обратном пути.
Нарутео оскалился и опустил голову, точно собирался на него напасть. В воздухе повисла тишина, бездыханная и неподвижная. Затем Нарутео развернулся на каблуках и выскочил из комнаты, расталкивая людей у себя на пути. Горстка дейченов удалилась вместе с ним. Один или два человека бросили взгляды через плечо, полные сожаления или злости, но большинство просто машинально пошли за Нарутео, словно рыбы, которые пытаются выжить в бурных водах.
– Джай ту вай, – прошептал Джиан.
Он костями чувствовал надвигающуюся бурю.
Ни один из дейченов не выглядел удивленным. Должно быть, йендеши уже рассказали им об этом ритуале. Первым к ножам подошел Перри. Он воспользовался лезвием, чтобы сделать неглубокий надрез у себя на ладони, а затем выпустил кровь в подготовленную чашу с молоком кобылицы.
– Сен-барадам, – сказал он.
Перри поклонился Джиану и занял свое место за столом, точно это был самый логичный и неизбежный поступок на свете. За ним последовали другие мальчики. Гай Хан и Барду, Теппей и хрупкий темнокожий Сунзи с северных нагорий – все смешали свою кровь с молоком и в мрачной тишине наблюдали за тем, как Джиан поднес чашу к своим губам и испил их союз.
– Даммати, – поклонился он им, – принимаю с готовностью.
Он занял свое место во главе стола и потянулся за кусочком рыбы. Мясо на языке было соленым и сладким; у него был вкус смешанной с кровью победы.
Жемчужины матери тяжело висели на шее у Джиана, когда он наблюдал за пиром своих даммати. То была всего лишь малость, но и она имела определенную силу.
Так все и началось.
43
Легкий дождь стучал по стеклянной крыше королевского атриума и слезами стекал по стенам. Сулейма стояла возле бассейна, опираясь на свой посох и наблюдая за тем, как плавают туда-сюда пестрые рыбешки.
Двери атриума широко распахнулись, и в святилище ворвалась толпа хмурых солдат с оружием и в боевой броне. Сулейма не обращала ни малейшего внимания ни на солдат, ни на лекарей, которые порхали вокруг нее, словно темные бабочки. Ее глаза не отрываясь смотрели на тяжелые носилки в гуще толпы. На одних лежала ее мать – бледная, как соленый шелк, с розой почерневшей крови, окрасившей ее грудь. За ней семеро человек сгибались под весом Курраана. При виде носилок Сулейма втянула воздух в легкие, и ее едва не стошнило от запахов кошатины, крови и смерти, заполнивших ее рот.
– Несите ее в покои, – приказала она, – быстро, давайте же!
Сулейма знала, что слова тут не нужны, но она должна была что-то сказать. Ее мать понесли наверх по ступеням, по той самой длинной, закрученной лестнице, по которой Сулейма взлетала сегодня утром, так гордясь тем, что может забраться наверх и спуститься обратно, не чувствуя слабости и боли. Такая гордая и такая беспомощная… Рот Сулеймы кривился, когда она плелась за процессией на вершину башни, прислушиваясь к тяжелому дыханию людей и стуку (тук, тук, тук) собственного посоха с лисьей головой, бившегося о ступени из драконьего стекла. Саван тишины окружал безжизненную оболочку ее матери.
Хафсу Азейну опустили на ложе, а Курраана положили у камина рядом с ней. Когда его тело опустили на каменный пол, бледный язык свесился между большими, украшенными золотом клыками, оставляя густой след запекшейся крови. Уронив посох на кровать и расталкивая лекарей, Сулейма подбежала к матери.
Все без толку, – подумала она, – они ни на что не годны.
Именно из-за этих лекарей они приехали в Атуалон. Из-за них и ее собственной глупости.
Это я во всем виновата.
Если бы она не отправилась охотиться за львиной змеей, они бы остались в Зеере и ее мать была бы жива. А Матту не… пропал бы без вести. Нет, он не умер. Его не смогли опознать ни в одном из сгоревших тел, что бы там ни говорили.
Сулейма сделала все, что было в ее проклятых силах, чтобы облегчить участь матери. Она знала, что Хафса Азейна любила старую синюю подушку, пусть та и была обтрепана по краям, а вышитые бабочки почти совсем выцвели. Сулейма знала, что мать ненавидела тяжелые одеяла, оттого что во сне ворочалась и страдала от жары. И Сулейма накрыла тонкой льняной простыней ее грудь, чуть выше плотно стянутых бинтов из паучьего шелка, успевших пропахнуть кровью. Нижний край повязки вздрагивал и опадал, и Сулейма, протяжно выдохнув, выпустила воздух из легких. В ее матери еще теплилась жизнь.
Хафса Азейна умирала. Сулейма хорошо знала признаки, звуки и запахи смерти, и, поскольку красоту можно найти лишь в правде, она не хотела лгать самой себе. Ее мать умирала… но была еще жива. Сулейма взяла материнскую ладонь обеими руками, думая о том, что еще никогда не видела Хафсу Азейну такой хрупкой, никогда не осознавала, что та может умереть.
