— Возможно, я смогу тебе помочь, — задумчиво проговорила Леся.
Она уселась на тюфяке, обхватила руками обнаженные колени и замерла, прикрыв глаза. Молочно-белое тело было совершенно, казалось, что оно светилось в темноте мерцающим призрачным светом. Алексею снова захотелось обнять девушку, прижать ее к себе, плюнув на все эти «деловые» разговоры.
— Погоди! — Леся остановила порыв молодого человека. — Мне надо подумать, а если ты меня обнимешь, я уже ни о чем думать не смогу.
— Тогда оденься, хотя бы. А то я не могу видеть тебя и не обнимать.
— Потерпи, — отмахнулась лесавка.
Какое-то время она сидела совершено неподвижно, слегка наклонив голову, словно прислушиваясь к чему-то, затем легко вскочила, сверкнув белозубой улыбкой.
— Знаю!
— Что знаешь?
— Как тебе помочь. Я вот думала, что надо найти того, кто знает в городе все. Это не человек. Люди видят только, что у них под носом, да и то многое не понимают. Надо найти кого-то из Изначальных.
— Кто такие Изначальные? — Алексей с интересом прислушивался к рассуждениям лесавки.
— Не перебивай! — Леся раздраженно фыркнула. — Я не привыкла говорить — собьюсь. В языке людей слишком много слов. Изначальные — это те, кто был с самого начала. Что тут не понятного? Городские должны знать все тайные подземелья. Но у кого спросить? Банники, овинники, конюшие жилье редко покидают и ничем, кроме своих дел не интересуются. Скучные они. А вот домовые друг с другом общаются, они если и не знают, то могут узнать, где хранилище. Но не станут.
— Почему? — Алексей уже понял, кого лесавка называет Изначальными.
Девушка сердито сверкнула глазами, но ответила:
— Домовые не любят нас, лесных. Не будут говорить ни со мной, ни с тобой. И вообще, гонору у них много. Гордятся тем, что люди до сих пор их почитают и требы совершают, молочком да кашкой кормят. Глупые! Они думают, что вечно так будет. Забудут их людишки, так же как и нас забыли!
Лесавка замолчала, нахмурилась, погрузившись в невеселые думы, замерла, став еще больше похожа на статуэтку из белого нефрита. Алексей осторожно дотронулся до ее плеча, словно опасаясь разбить хрупкую фигурку.
— Лесь, а что придумала-то?
Девушка вздрогнула, как будто очнувшись ото сна.
— Вот, говорила, не перебивай, — Леся прошлась по комнатке, снова уселась на тюфяк и продолжила. — Надо найти кого-то более разговорчивого. И я думаю, лучше всего сгодятся нечистики, те, кого нынешние люди кличут мелкими бесами: злыдни, анчутки, кикиморы, шиликуны. Только нечистика еще поймать надо, да и даром он говорить не будет. Но, я думаю, мы его заставим. Главное — изловить.
— Вот это было бы здорово! — оживился Алексей. — Эта публика все ходы и выходы должна знать и тайными тропами проводить может, наверное.
— Не радуйся раньше времени. Нечистики — плохие. Зло — часть их, они его творят, как дышат. Мелкие и мерзкие твари! — Леся сморщилась и передернула плечами от отвращения. — Поймать я тебе нечистика помогу, но договариваться с ним будешь сам.
— Хорошо, — с готовностью кивнул молодой человек. — А когда ловить будем? И главное — где эти нечистики водятся?
— Водятся они везде. Этот город вообще темный, здесь злая сила у каждого порога плещется. Людская ненависть, горе и боль не только мертвые стены, но и сам воздух отравили. Тут столько крови в землю впиталось, что нечистики расплодились как блохи на больной собаке. Завтра ловить будем. Сейчас я уйду, приду, когда рассветет, а ты приготовь все необходимое: большой мешок, только не кожаный, а тканый, холщовый; соли горсти две, можно и больше; плошку глиняную и нож или кинжал поострее. Да еще пара восковых свечей не помешает, чтобы не впотьмах с ним беседовать.
— Хорошо. Думаю, все это будет несложно достать. А ты уже уходишь?
Алексей опустился на топчан рядом с девушкой, приподнял гриву рыжих волос, целуя в шею, провел рукой по груди, спустился ниже, лаская плоский живот.
— Э-э-э-э… нет, волчонок! — Лесавка отстранилась, со смехом щелкнула Алексея по носу. — Не начинай! Мне до свету в лес надо слетать. Завтра сила понадобится, а сегодня ночью я ее поистратила. — Леся хитро сверкнула зелеными глазами. — На тебя, волчонок.
Подхватила с пола платье, крутанулась и взлетела к окну вороной.
«Ну вот, — молодой человек усмехнулся, — обнимаешь так девушку, обнимаешь, надеешься на большее, а она раз — и ворона».
Отодвинул пластинку слюды, пустив в каморку клуб морозного пара, в котором, хлопнув крыльями, исчезла лесная гостья.
* * *
Лапша кривился от боли, но раздраженно мерил шагами избу, зло поглядывая на съежившегося на лавке целовальника.
— Ты, это, Тихон, полежал бы, а то, не ровен час, грудь-то разбередишь, — попытался успокоить рассерженного старосту Митроха.
— Належался ужо! Ажно все мослы болят, — фыркнул Лапша, но, все же, бегать перестал и уселся на лавку, тяжело дыша и потирая замотанную широкой тряпицей грудь. — Недотепа ты, Митроха, как есть ушлёпок! Со стрельцами ходил, а упустил лиходея. Так и своротил бы морду-то на сторону, кабы здоровый был!
Лапша матерно выругался, закашлялся, лицо его налилось дурной кровью, глаза покраснели. С трудом справившись с приступом, староста откинулся на подушку.
Митроха, наблюдая за подельником, облегченно вздохнул — не побьет, хоть и грозится. Куда уж ему! Эвон, еле дышит. Бодливой корове бог рог не дает. Но задираться целовальник не стал — староста потом, когда оклемается, обязательно припомнит.
— Дык, как его было поймать-то? — оправдывался целовальник. — Он же всех раскидал, да и волком оборотился.
— Оборотился?! — удивлено вскинулся Лапша. — А ты видал это?
— Ну… — Митроха поскреб в давно нечесаной голове. — Как перекидывался не видел, врать не буду. Видел только, как волком в лес ушел.
— А стрельцы что?
— Дык, не поверили они. Я им, мол, вон он, тать-то, по полю волком бежит, мол, стреляйте. А они отмахнулись только, де, упился ты, целовальник, да с утра, де, не похмелился, вот тебе оборотни и мерещатся.
— Я бы тоже не поверил… — задумчиво проговорил староста, кабы своими глазами его клыки не видел. В лес, говоришь, ушел?… Это плохо.
— А че плохо-то? Он, может, навовсе в лес убежал и в Москве больше не появится, так и искать его не надо.
— Дурак ты, Митроха! — староста, поднялся, облокотился на стол, сжал кулаки — пальцы дрожали, выбивая дробь на столешнице. — Как есть, дурак! В Москве-то, может, и не появится, а, как думаешь, куда побежит, да кому первому кровь пустит?
— Сюда, что ли?! — до целовальника наконец дошло. Ему стало страшно до икоты, сердце затрепыхалось где-то в горле, норовя выскочить из груди. — Господи, спаси и сохрани!
