— Но Богородица и была живой женщиной, она любила, страдала, родила и воспитала сына, горевала о нем, когда его распяли, — возразил молодой человек.
Ему стало обидно за изгнанную из храма икону, и тут, увидев слезы в глазах монаха, понял, кто писал этот образ.
— Это ты?.. — выдохнул Алексей восхищено. — Твоя это работа, отец Сергий?
Инок покивал головой, промокая рукавом слезы.
— Отец Софроний сказал, не по канону, де, написано, грех, мол, и соблазн. Где это видано, чтобы образ Богородицы людей в соблазн вводил? Убери, мол, с глаз долой. — Инок тяжело вздохнул. — Теперь уж никак не напишу. Наказал меня Господь за грехи.
— Не знаю… — пробормотал молодой человек. — Может и не по канону, но ведь она, Богородица, в душу смотрит. И не соблазн это никакой, а искусство.
— Вот! Ты понял! — В глазах монаха еще дрожали слезы, но лицо осветилось такой детской радостью, что Алексею стало неловко. — Но грех мой не в том, что не по канону писал. И это, конечно, грех, но малый. В другом я грешен, за то и наказание несу. Тяжкое наказание. Лишил меня Господь любимого дела, Как жить-то после этого. Руки бы на себя наложил, только это уж совсем смертный грех, даже подумать страшно.
Отец Сергий с горечью посмотрел на висящую плетью правую руку. Исхудавшая до обтянутой кожей кости она напоминала скрюченную куриную лапу.
— Не токмо образа писать, крестное знамение совершить не могу. Молюсь, молюсь, а крест положить не могу. Что это за молитва? — Инок заморгал, стряхивая с ресниц вновь набежавшие слезы, и тяжело опустился на скамью. Но потом взбодрился, принял строгий вид, сразу перестав быть похожим на обиженного пацана — Ну, да уныние — это тоже грех. Тебе-то чего надобно?
— Звать меня Алексей, — молодой человек поклонился и тоже сел. В ногах, как известно, правды нет, а разговор предстоял тяжелый. — И на мне грех лежит, вот искупить его я и пришел Москву. Хоть сам я русский, служу у одного француза-книжника. И по глупости своей я испортил ценную вещь — зеркало, что принадлежит господину графу. Очень это необычное зеркало, сделано оно старыми мастерами, и господин им дорожит.
— Колдовское зеркало-то? — перебил его насторожившийся монах.
— Почему, сразу колдовское?! — возмутился Алексей. — Необычное. Эдак и твою икону колдовской назвать можно. Она тоже необычная — простому богомазу так не написать. Виноват я перед господином графом, и чтобы искупить свою вину, отправился в Москву за одной книгой о зеркалах, написанной итальянским мастером. Привез ее на Русь зодчий Аристотель Фиорованти и спрятал в тайном хранилище, которое построил для царских книг. Слыхал я, ты бывал в том тайнике.
Отец Сергий испуганно отшатнулся и замотал головой.
— Нет! Бесовское то место, страшное и книги, которые там хранятся, дьявольские.
— Что место страшное — знаю, а книги там разные хранятся. Только у меня выхода нет. Либо книгу достать, либо с жизнью распрощаться. Помоги, отче, Христом Богом молю! — Алексей постарался, что бы в его голосе звучало отчаяние. Хотя, ему и притворяться не нужно было. Добавил, правда, истеричных ноток, как было принято в это время.
Но инок только мотал головой и махал на молодого человека рукой, уходи, мол, и говорить с тобой не желаю.
— Неужто, откажешь в просьбе, отче, и еще один грех на душу возьмешь? — продолжал настаивать молодой человек. — Ведь и грех свой не искуплю, и сгину по твоей вине.
Монах опустил голову, плечи его вздрагивали, а губы шевелились в беззвучной молитве. Алексею искренне жалел отца Сергия, но он был единственной надеждой.
Наконец инок закончил молитву и, не глядя на молодого человека, заговорил:
— Был тут один человек летом, тоже про тот тайник спрашивал, деньги сулил. Я его прогнал. А ты помощи просишь… Как в ней откажешь? А коли дорогу указать, так, может, к смерти та дорога? И сам сгинешь, и душу погубишь, — монах, казалось, рассуждал сам с собой, забыв о посетителе. — Ну, ладно… Слушай, что со мной случилось, а там уж сам решай. Коли не отступишься, скажу, как к тайнику пройти.
Я совсем мальцом в монастырь пришел, тайком из дома сбежал. Бывало, в детстве любил образа разглядывать, любовался, дивился, как можно такое на мертвом дереве изобразить, сам угольком на досках разные фигуры чертил. А как подрос маленько, то в монастырь подался, чтобы этому искусству научиться. И учился прилежно, со старанием, про еду и сон забывал. Бывало, уж глаза слипаются, а я водой холодной лицо ополосну, помолюсь — и снова за краски. Знатным богомазом стал, самые именитые бояре мне образа для своих божниц заказывали. И парсуны писал, и стены в храмах разукрашивал.
Только увидел как-то раз изображения святых, что иноземными мастерами-латинянами написаны, и потерял покой. Захотелось мне так же писать, чтобы лики живыми были. Думал, пошто же у нас-то на иконах святые, ровно покойники высохшие, словно и не люди они были? Грешные мысли, еретические, понимал я это, да ничего с собой поделать не мог. Очень мне захотелось иноземное искусство постичь. Вот тогда и вспомнил, что мне один старец рассказывал про тайник в кремлевских подземельях, где много иноземных книг собрано. Мнилось мне, должны там быть книги, в которых мастера о своем искусстве рассказывают. Я не искал тот тайник, только мечтал о том, как найду, да книги прочитаю, и все тайны дивного искусства постигну.
А по весне затеял государь наш Борис Федорович росписи на стенах кремлевских палат подновить. Собрали по всей Москве самых искусных богомазов да в Кремль отправили. И я, стало быть, сподобился. Трудился в средней палате, что Золотой еще зовется. Стены там росписью покрыты давно, еще при царе Иване. Дивные, я тебе скажу, там картины! Только рисунки местами истерлись, а то и вовсе осыпались. Вот мы их и восстанавливали, а где и новое писали.
По монастырям не уходили, ночевали в палате на сенниках, чтобы с утра, помолясь, сразу за работу приниматься. Вот там-то я случайно и нашел потайную дверку, да, никому не сказавши, ночью спустился в подвал. Свечку запалил и пошел по лесенке, а потом по низкому сводчатому коридору, — отец Сергий замолчал, словно собираясь с духом, а Алексей заметил, как дрожит его рука, сжимавшая четки. — Страшно было. Веришь ли, Лексей, так страшно, что ровно изморозью всего охватило. Зубами стучу, а назад не поворачиваю. Молиться начал, ну, тут полегчало маленько, но все равно жутко. По стенам коридора черные тени мечутся, скрипит что-то да хлюпает, а вдалеке хохот дьявольский чудится. Коридорчик низенький — голова в потолок упирается, свод-то давит, душит, чудится, вот сейчас прижмет совсем, сплющит. Нечисть со всех сторон рожи корчит, а я дрожу, но назад не поворачиваю, молюсь только истово, и вроде, отступает нечисть-то.
Два раза в тупики упирался, вертался и снова шел. Уж свеча оплывать начала, а в меня самого словно бес вселился, да на веревочке тянет. В голос молитву творю, чтобы страх свой побороть. Ну, и дошел, стало быть. А как дошел, так и исчез страх-то, как его и не было. Вижу — две двери, сбитые из дубовых плах, поперек них цепи натянуты и на вислые замки заперты. На тех замках свинцовые печати с буквицами, а что за буквицы не понятно. Вроде бы, и наши, а в слова не складываются. В дверях окошки проделаны, ни решеток, ни запоров на них нет. Я в окошко-то руку со свечой просунул и заглянул. Смотрю, хоромина большая, по стенам в два ряда сундуки стоят, а над сундуками полки с книгами. Ну, думаю, нашел. Так обрадовался, что даже про страх забыл. Давай дергать за замок, может, думаю, цепь проржавела, и удастся ее порвать. И тут случилось что-то, словно молния в голову ударила — вспыхнуло все, и тьма наступила. Ничего больше не помню, ни как наружу выбрался, ни почему аж за Неглинной оказался. Три дня по подземелью блуждал, а в памяти ничего не осталось, — Отец Сергий перевел дух, вытер рукавом выступивший на лбу пот и посмотрел на Алексея. — Вот с той поры у меня рука-то и отнялась, а волосы седыми стали. Долго я без памяти лежал, спаси Бог Никиту-кузнеца, что меня подобрал. Выжил я, а пошто — не ведаю.
