Теперь я был один. Я летел на минимальной высоте над дельтой Нила. Подо мной мелькали линии высокого напряжения, тянувшиеся перпендикулярно моему курсу. Затем дельта закончилась, ее восточные рукава впадали в озеро Манзала
[82]. Я повернул на север, в открытое море, обогнул Порт-Саид с севера и повернул на северо-восток, в сторону Израиля.
Желая полностью сбросить напряжение, я держался на высоте двадцать ярдов над уровнем моря и летел с максимальной скоростью, которую мог развить самолет. Так я летел около десяти минут, пока впереди не показался Ашкелон. И тут одним движением я задрал нос вертикально к небу и взвился вверх. И лишь достигнув пятнадцати тысяч футов, когда весь Израиль лежал передо мной, как на ладони, а Мансура осталась далеко позади, меня наконец охватило полное спокойствие, и я взял курс домой, на Тель-Ноф.
Глава 37
10 октября 1973 года
Эхуд Генкин погиб на своем «Фантоме» на второй день войны, на сирийском фронте. Эхуд был моим летным инструктором на последнем этапе обучения на летных курсах и пользовался всеобщим уважением как необыкновенно талантливый пилот. Когда вечером я услышал эту новость, то понял, что теперь мы воюем по новым правилам. Если Генкин, на своем сверхсовременном «Фантоме», погиб, это значило, что все, что я знал о полетах в напряженной ситуации, больше неприменимо. Несколько других летчиков из той же «лиги», что и Генкин, были сбиты и получили тяжелейшие ранения в первые два дня войны. Как ни странно, это подействовало на меня успокаивающе.
Возможно, «спокойствие» — не самое правильное слово для описания моих чувств тогда. Правильнее будет сказать, что это помогло мне понять, что эта война не щадит никого и никого не волнуют твои или чьи-либо еще особые обстоятельства. Мои обязанности комэска, с учетом экстремальных условий и беспрецедентной ситуации, в которой я оказался, поглощали все мое время и силы. Невозможно адекватно описать безостановочный, заполненный под завязку график командира эскадрильи во время войны и его полную, стопроцентную ответственность за боевую работу эскадрильи. У него нет ни секунды личного времени; его личные проблемы значат не больше песчинки. Возможно, это просто часть мифологии Армии обороны Израиля о настоящем командире. Возможно, мы на этой идее выросли — все время выделяться на фоне подчиненных, даже если это означало непрерывно рисковать собственной головой. Или это «условия труда» человека, взявшегося командовать многокомпонентным воинским соединением в ситуации, когда действительность, с которой приходится иметь дело, оказалась совершенно непохожей и гораздо более жестокой, чем ожидалось.
Как бы то ни было, нужно было полностью избавиться от любых мыслей о себе. Для меня, как я решил впоследствии, это оказалось волшебным ключом — спустя четыре года мне удалось наконец разомкнуть цепь, к которой я, словно каторжник к ядру, был прикован к своему плену. Я обрел свободу!
Страх — не та вещь, которую обсуждают с другими. По крайней мере, в армии.
Сама мысль о том, что об этом можно говорить, создает «помехи в работе системы». Существует опасение, что разговоры о предмете, являющемся прежде всего эмоцией, лишь укажут на то, что страху в армии не место. Также не совсем ясно, могут ли слова, звучащие в ходе этих разговоров, достаточно точно отразить наши чувства. А может быть, эти разговоры действительно не нужны, поскольку, если на то пошло, никто не оценивает войну по шкале страха. Солдата оценивают в зависимости от того, как он действует в боевой обстановке, в пугающей ситуации, когда его жизни угрожает реальная опасность. Не теоретическая опасность, вроде тех, о которых говорят на совещаниях в комфортных, надежно защищенных помещениях, а реальная, осязаемая опасность. Опасность очевидная и бесспорная, чьи последствия не вызывают никаких сомнений. Опасность, означающая — быть или не быть. Которая угрожает тебе здесь и сейчас, когда, возможно, через секунду тебя не станет. Ты перестанешь существовать. Ты станешь историей. Прямо сейчас. Опасность, принимающая в районе боевых действий тысячи обличий.
Поэтому страх в первую очередь это то, с чем нужно разобраться самому, наедине с собой. Единственное, что имеет значение в рискованной боевой ситуации, — сможет ли человек действовать в соответствии с моментом. И к дьяволу все мысли и разговоры о страхе!
Об этом не нужно говорить и еще по одной причине: страх, поразивший многих членов группы, через некоторое время все равно становится заметным. Поэтому слова излишни, любые объяснения обычно звучат беспомощно, поскольку, какие бы объяснения не прозвучали, чаще всего в них нет никакой необходимости.
Глядя вокруг, я видел, что наших солдат постепенно охватывает страх. Его внешние проявления было самые разные. Понос, жалобы на боли в спине, нежелание говорить с товарищами, повышенная чувствительность к критическим замечаниям других летчиков, касающимся неправильного поведения на поле боя, исчезновение привычных вопросов: «Когда меня пошлют на следующее задание?», другие моменты, которые наиболее опытные из нас без труда замечали в тесных помещениях эскадрильи. Командиру эскадрильи приходится разбираться и с этими вопросами, что автоматически ставит его в положение человека, с которым ничего подобного никогда не может случиться. Он выше страха. Он неуязвим. В результате претензия становится фактом.
Глубоко в душе я знал, что каждый раз, когда я забираюсь по лестнице в кабину, я с ужасом думаю о том, что меня могут сбить и я попаду в плен. Пилотирование, особенно в военной авиации, даже в своих самых диких воплощениях является процессом, совершенно независимым от внешних влияний. За исключением турбулентности, хорошо знакомой всем летавшим в штормовую погоду, самолет находится и перемещается в среде, где нет никаких физических препятствий. Воздушный полет не знает физических ощущений, возникающих при вождении автомобиля, на которое так влияют дорожное покрытие, выбоины, колдобины, переход с асфальтированной дороги на грунтовую и т. п. Полет протекает гладко, без «помех».
Поэтому, когда самолет подбит, у пилота возникает ощущение, напоминающее ожог. Ощущение, возникшее у меня в тот момент, когда мой самолет был подбит, с тех пор не отпускало меня ни на секунду. Моя машина не развалилась в воздухе. Она не вспыхнула, превратившись в гигантский огненный шар. Был лишь резкий глухой удар, не оставляющий места для толкований, и сразу после этого системы самолета одна за другой стремительно вышли из строя — в полном соответствии с указаниями по эксплуатации, которые я знал наизусть. Одного удара, который ни с чем невозможно спутать, было достаточно, чтобы понять, что с этой секунды я нахожусь в металлическом гробу весом семь тонн, болтающемся в небе и не нуждающемся больше в моих командах.
Этот груз я носил с собой, куда бы ни направлялся, особенно когда я вылетал на боевое задание. Он был со мной все время, когда я боролся за то, чтобы вернуться на ведущие командные должности в ВВС; время шло, а я все искал способ облегчить эту ношу. И, как это ни странно, командование 115-й эскадрильей во время войны я рассматривал как уникальную возможность избавиться от этой цепи с ядром. Назначение на командную должность поставило меня в непривычное положение, которое я мучительно пытался осмыслить, но в то же время придало мне уверенность, что я ничем не отличаюсь от других, что мне не грозят никакие «дополнительные риски» только потому, что я был сбит, катапультировался и попал в плен. Это было подтверждение, что я снова стал полноправным игроком и могу управлять самолетом в опасной напряженной ситуации. И я знал, что я к этому готов.
