— У тебя горит хвост, — сказал по радиосвязи анонимный голос.
Я откинул голову насколько смог, чтобы увидеть хвост своего самолета, но никакого пламени не заметил. Но разворачивая самолет, высоко надо мной я увидел машину Мики. Это было ужасное зрелище: его самолет мчался к земле вертикально. В передней части самолет выглядел как обычный «Скайхок», однако начиная с середины фюзеляжа и до хвоста он превратился в гигантский пылающий факел сорока-пятидесяти ярдов в длину, напоминающий шарф у летчиков, летавших на старомодных аэропланах с открытыми кабинами.
По радиосвязи звучал отчаянный крик: «Катапультируйся! Катапультируйся!! Катапультируйся!!!» В небе не было видно никаких парашютов, и я понятия не имел, удалось Мики катапультироваться или нет. Я продолжал метаться из стороны в сторону, завершил пике и на самой низкой высоте полетел на запад, в сторону израильской части Голанских высот. Чтобы успокоить и взять под контроль свои нервы, я сделал несколько глубоких вдохов. Сердце бешено стучало, спина была мокрой от пота.
«Персик-2» сбит ракетой — сообщил я авианаводчику. Стало понятно, что, вопреки оценкам нашей разведки, район буквально напичкан ракетами, и план атаки, который я сообщил летчикам в ходе утреннего инструктажа, оказался ошибочным и совершенно невыполнимым.
Однако контрнаступление против сирийцев, еще несколько дней назад угрожавших Тверии и долине Хула (к северу от Кинерета), продолжалось. И мы знали, что будем атаковать и дальше, чтобы поддержать наши наземные силы, просто нужно будет действовать иначе. Еще несколько пар из нашей эскадрильи, вылетевших с базы с интервалом в десять минут, держали курс на север. Очевидно, что мы вновь оказались в ситуации, когда тактика, спущенная командованием ВВС, не соответствовала реальной обстановке, в которой оказались те, кто участвовал в бою.
Я слышал голоса Илана Гехта, ведущего следующей пары, и Дуди Кенета, его ведомого, которые прямо сейчас заходили на атаку в районе канала. Сразу после этого прозвучал голос Гади Ульмана из киббуца Наан
[88], первого номера своей пары. Обеим парам своей эскадрильи я приказал кружить в воздухе там, где они сейчас находятся, и по внутреннему каналу связи объяснил ситуацию, приказал вернуться к прежней тактике атаки с низкой высоты и скоординировал все необходимые изменения со штабным офицером, дежурившим на командном пункте эскадрильи. Давая инструкции касательно новой тактики, я кружил между Кирьят-Шмоной и Кунейтрой. Покончив с этим, я излил свой гнев, отбомбившись, на этот раз с небольшой высоты, по батарее в Хан-Арнабе, на которую в прошлый раз мне не дали сбросить ни одной бомбы.
Сейчас я находился на большой высоте в полном одиночестве — без Мики, без «Персика-2», возвращавшегося домой, в расположение эскадрильи. Офер по кличке Бемби и Мики Шнейдер оказались соответственно шестым и седьмым номером в списке потерь, понесенных эскадрильей за эти шесть дней.
Возвращение в Тель-Ноф оказалось достаточно долгим, и у меня было время подумать о себе. Мои прежние боевые вылеты этой войны не были прогулками по парку. Однако зрелище трех сирийских ракет, несущихся прямо на меня и моего напарника, камнем летящего к земле, заставило меня задуматься, не играю ли я в какую-то сумасшедшую игру, лишенную всякого смысла. Учиться управлять совершенно новым самолетом в разгар ожесточенных боевых действий, командовать малознакомой мне эскадрильей, постоянно справляться с последствиями пребывания в плену и неуверенностью, выдержат ли правая нога и левая рука еще одно катапультирование — неужели все это считается нормальным?
Я подумал о своих командирах, высокопоставленных офицерах и генералах ВВС. Бени Пелед согласился бы летать в моих обстоятельствах? Смогли бы летать Рафи и Иври, окажись они в моем положении? А Форман? А Амос? А Яало?
[89] Ближе к концу Войны на истощение Рон мог приобрести опыт, немного напоминающий мой, однако в гораздо более мягкой форме — настолько более мягкой, что тут и сравнивать нечего. Агасси считался невероятно храбрым летчиком. Смог бы он летать, окажись он на моем месте, да еще и после всего, что мне довелось пережить за последние четыре года?
Подо мной простиралась Герцлия, я начал снижаться, готовясь к посадке. По красному радио я услышал, как первый номер пары, вылетевшей следом за мной, доложил об успешной атаке. Судя по всему, полеты на низких высотах являются правильным решением, позволяющим не бояться ракет и помочь Рафулю и Ори Ору
[90], старшим командирам танковых подразделений, в их наступлении на восток. Мои мысли снова обратились к войне. Мне нужно попасть на командный пункт эскадрильи, чтобы попытаться улучшить нашу боевую работу, и добиться, чтобы порученная нам задача была выполнена наилучшим образом.
После приземления, по дороге к зданию эскадрильи, я подумал о Шнейдере. Погиб он или жив? Если жив, удалось ли ему остаться по возможности целым и невредимым? Как он покидал пылающий факел, еще секунду назад бывший боевым самолетом? Я знал его как молодого пилота и мягкого, доброго парня. Как он перенесет плен? Сможет ли он следовать формуле «Я летчик, я лейтенант, я офицер Армии обороны Израиля» и выжить? Или у гигантского суданца, две ночи кряду избивавшего меня в каирской тюрьме «Абассия», есть клон в Дамаске, и тогда Шнейдера ждут более суровые испытания? А как насчет остальных ребят нашей эскадрильи? Неделю назад я не знал не только этих летчиков, но и их имен, а теперь я отвечаю за них за всех. Как я смогу нормально командовать Эльдаром и Рейсманом, Гуром и Авнером Раананом, всеми ребятами, ставшими мне плотью от плоти и кровью от крови?
Я стал размышлять, кто из моих командиров и старших офицеров ВВС согласился бы делать то, что делаю я. Я полагал, что скорее никто. Но так как они никогда не стояли перед таким выбором, рассуждать об этом было несправедливо. Как сказано в погребальной еврейской молитве, каждому из нас предстоит дать отчет за свою прожитую жизнь. Это касается и меня. И когда придет время предстать пред Высшим судом, меня будут судить в том числе и за то, как во время этой тяжелейшей, жестокой войны я командовал эскадрильей. И хотя я знал, что это будет трудным испытанием, я не собирался опускать руки и сдаваться.
