– Радости и горести тела – вот о чем ты забыл, ветер. Вот о чем ты мечтаешь. Хочешь, чтобы я примкнул к тебе? Или наоборот?
Ты никогда не победишь в этой игре, любимый…
– Так зачем же играть?
Он двинулся вверх по склону. На вершине можно было рассмотреть груды булыжника – остатки храма, провалившегося через дыру в земле, исчезнувшего с глаз смертных в пыли и грохоте. Словно из-под бога выбили ноги. Словно веру вычеркнули одним взмахом ножа. Дыра в земле – и куски храма падают сквозь Бездну, сквозь эфирные слои, через владение за владением, пока миры вообще не кончатся.
И тук-тук – прямо Худу в голову.
Твоя неуважительность приведет к глубочайшему сожалению, милый.
– Глубочайшее сожаление, ветер, у меня только о том, что здесь не бывает дождя. Ни капельки не падает, чтобы утопить твои слова.
Сегодня ты не в настроении. Сам на себя не похож. А ведь во сколько игр мы с тобой сыграли.
– Твое дыхание остывает.
Потому что ты идешь не в ту сторону!
– Ага. Спасибо, ветер.
Внезапный порыв толкнул его, демонстрируя явное неудовольствие. Песок ожег глаза, вызвав улыбку.
– Вот и открылся Худов секрет. Спеши к нему, ветер, ты проиграл эту игру.
Дурачок. Подумай вот над чем: среди павших, среди мертвых найдешь ли больше солдат – больше воинов, чем гражданских? Найдешь ли больше мужчин, чем женщин? Больше богов, чем смертных? Больше дураков, чем мудрецов? Среди павших, мой друг, гремит ли громче всего эхо марширующих армий? Или стоны больных, крики голодающих?
– Я полагаю, – ответил он, подумав, – в конце все уравнивается.
Ошибаешься. Я должен сообщить тебе ответ, даже если он разобьет тебе сердце. Я должен.
– Не нужно, – ответил он. – Я уже знаю.
Знаешь? – прошептал ветер.
– Ты хочешь, чтобы я споткнулся. Я знаю твои фокусы, ветер. А еще знаю, что ты, вероятно, – все, что осталось от какого-то древнего, позабытого бога. Может, ты – это все они, их спутанные в клубок голоса, поднимающие только пыль и песок. Ты хочешь, чтобы я упал на колени перед тобой. Почтительно распростерся, потому что это, возможно, вернет тебе струйку силы. И ее хватит, чтобы сбежать. – Он фыркнул. – Но ты подумай вот над чем: среди всех павших почему ты прицепился ко мне?
А почему нет? Ты храбро цепляешься за кости и плоть. Ты бы плюнул в лицо Худу – плюнул бы и в меня, если бы придумал, как увернуться от обратного плевка.
– Верно, плюнул бы. Да, я таков. Твой выбор неудачен, ветер. Ведь я солдат.
Давай сыграем.
– Давай не будем.
Среди павших кого…
– Ответ «дети», ветер. Больше детей, чем кого-то еще.
Тогда где твое отчаяние?
– Ты ничего не понимаешь, – сказал он, остановившись, чтобы сплюнуть. – Мужчине или женщине, чтобы повзрослеть, сначала нужно убить ребенка в себе.
Ты очень жесток, солдат.
– Ты все еще ничего не понимаешь. Я только что признал свое отчаяние, ветер. Ты выиграл. Ты всегда выигрываешь. Но я пойду дальше, наперекор твоему ледяному дыханию, потому что так поступают солдаты.
Странно, мне почему-то не кажется, что я выиграл.
На ровном участке холодной грязи он наткнулся на следы. Одна пара ног – широких и плоских, – идущих в том же направлении. Кто-то… ищет, возможно, то же, что и он. В глубоких отпечатках собралась вода, неподвижная и отражающая свинцовое небо.
Он пригнулся, изучая следы.
– Ну-ка, помоги, ветер. Расскажи, кто идет впереди меня.
Молчит. Не играет.
– И это все, что ты можешь?
Немертвый.
Он прищурился на следы, отметив немного неровную поступь, еле заметные полоски, оставленные болтающимися обрывками… кожи, шкуры?
– Т’лан имасс?
Разбитый.
– На две или три лиги впереди меня.
Больше. Вода здесь натекает медленно.
– Я чую снег и лед.
Мое дыхание меняет все, что я глотаю. Вернись к сладким поцелуям, желанный.
– Ты говоришь о кишащем мухами болоте, по которому я шел последние два месяца? – Он выпрямился и поправил тяжелый мешок за спиной.
Ты жесток. Тот, кто впереди, хотя бы ничего не говорит. Не думает. Не чувствует.
– Значит, точно т’лан имасс.
Разбитый.
– Да, я с первого раза понял.
И что будешь делать?
– Если необходимо, я дам тебе подарок, ветер.
Подарок? А какой же?
– Новая игра – догадайся.
Я буду думать и думать…
– Худов дух… ох… ох! Забудь, что я сказал!
…думать и думать…
Почти два дня они гнали лошадей сначала на запад, вдоль великой реки, затем достигли дороги, отходящей на север, к Алмасу, скромному городку, известному только своим гарнизоном и конюшнями; здесь атри-преда Йан Товис, Варат Тон и их летерийский отряд смогут отдохнуть, пополнить запасы и взять свежих лошадей.
Варат Тон прекрасно понимал, что это бегство, тем более сам в нем участвовал. Прочь от Летераса, где накануне их отбытия дворец и казармы накрыло волной тревоги: запах крови висел в воздухе, по всем углам носились тысячи слухов, впрочем, совершенно пустых, кроме новости о выселении двух семей – вдов и детей телохранителей канцлера; тех явно уже не было в живых.
Кто-то пытался убить Трибана Гнола? Когда в начале путешествия Варат предположил это вслух, командир только хмыкнула, словно такая мысль не удивляла ее и не тревожила. Конечно, она знала больше, чем говорила, но Сумрак всегда была немногословна.
И я тоже, как оказалось. Ужасы, которые я видел в той пещере, – никакими словами не выразить… крайний ужас правды. Лучше забыть. Те, кто увидит, после этого долго не проживут. И что тогда станет с империей?
И не потому ли мы бежим?
С ними ехал чужеземец. Насмешник, сказала Йан Товис, что бы это ни значило. Какой-то монах. С нарисованной маской забавного шута – что за дикая религия такая? Варат Тон не помнил, чтобы странный человечек произнес хоть слово – то ли от рождения немой, то ли язык отрезали. Сектанты творят с собой жуткие вещи. Путешествие по морям и океанам развернуло перед ними бесконечную вереницу удивительных традиций и обычаев. Варат Тон уже не удивился бы никакому членовредительству во имя служения богу. Насмешник входил в число претендентов на схватку с Руладом, но это явный абсурд. Скорее всего целитель.
