В последнее время он был невменяем. Не так давно оформилось сборище, этакий элитарный клуб, в котором московские златоусты оттачивали языки и предлагали наперебой свои проекты расцвета отечества. Не знаю как, но отцу удалось проникнуть на вече свободолюбцев, где пенилось вольное русское слово. Отец возвращался оттуда в угаре, молитвенно твердя имена новых мыслителей и профетов. Сейчас он пребывал в эйфории от дамы по фамилии Веникова. Однажды он позвонил поздно ночью. Он просто захлебывался от возбуждения.
– Сегодня я познакомился с ней, – крикнул он после первой же фразы.
– Искренне радуюсь за тебя. Но и сочувствую Вере Антоновне.
– Ну, у тебя одно на уме. Послушал бы, как она нынче выступила. С таким подъемом, с таким огнем. Просто невероятная женщина. Такая яркость и сила мысли! Действительно светлая голова. Я выразил ей свое восхищение. Слово за слово, и что же ты думаешь?
– Секунду. Ты взял у нее телефон?
– Уймись наконец. Она тебя знает! Когда выяснилось, что я твой отец, она буквально затрепетала. Просила тебе передать привет.
– Как зовут ее?
– Арина Семеновна.
– Ну, разумеется. Где же ей быть? Эпоха нашла ее и затребовала.
– Ох и умна, – повторил отец.
– Да, этого у нее не отнимешь, – я громко зевнул.
Отец встревожился.
– Ты, верно, лег? Извини, пожалуйста. Надо было дождаться утра.
– Не страшно. Я тебя понимаю.
Вздыхая, я погасил ночник. И чем она его проняла? А впрочем, лишь расхожие мысли и, кстати, лишь расхожие фразы имеют влияние на умы. Поскольку наши умы – ленивы.
Дня через два она позвонила.
– Белан, это ты? Говорит Арина. Свела знакомство с твоим отцом.
– Я знаю. Он от тебя в восторге.
– Он – необыкновенно живой, мобильный, мыслящий человек.
– Что и говорить…
– Ну а ты? Не киснешь?
– Держу себя в рукавицах.
– Женился? (Я внутренне напружинился. Такие вопросы всегда – прелюдия.)
– Представь себе, еще не собрался.
– Не можешь меня забыть? (Начинается.)
– Естественно.
– Ой ли? (Опять это «ой ли»? Вот уж истинно – пронесла через жизнь.)
Вслух сказал:
– В этом нет ничего удивительного.
– Белан! А ведь надо бы повидаться. (Ну да. Только этого не хватало.)
Я спросил ее:
– Как твой контрабасист?
– Мы расстались. Я уходила к Курляндскому.
– В самом деле? Кто же это такой?
– Белан! Ты что – газет не читаешь? (Вот горе. Ну откуда мне знать?)
– Прости. А что про него написали?
Она призвала меня к порядку.
– Белан! Он – Курляндский. Он пишет сам.
– Ах, вот что. Действительно, я отличаюсь. Постой, а почему же ты – Веникова?
– А я ушла от Курляндского к Веникову.
– Черт побери. За тобой не угонишься.
– Еще бы! Ты это должен знать. (Внимание. Опасное место. Возможен лирический поворот.)
– А Веников тоже где-нибудь пишет?
– Он – архитектор. И – не последний.
– Опять я дал маху. И что ж он возводит?
Она вздохнула, потом сказала:
– Сейчас для него – не лучшее время. Всюду – такая неразбериха.
– Во всяком случае, ты довольна?
– Более-менее. Он, разумеется, хотел бы, чтоб я сидела дома.
– Еще чего! – я возмутился. – Стоило уходить от Курляндского!
Она озабоченно проговорила:
– Курляндский, в сущности, очень с ним схож. Тоже не мог понять – в наше время мыслящий деятельный человек не смеет остаться в стороне. Ты видишь, как помудрел народ? Как он социально отзывчив?
Я с чувством заверил ее, что вижу. Она сказала, что хочет встретиться. Я понял, что нужно скорее слинять из разгоряченной столицы. Не зря учил меня Мельхиоров: спрятаться – это цель, а не средство. Если б я мог ему позвонить, услышать его хрипловатый голос: «Здравствуй, сикамбр!» Но в нашей юдоли этого больше уже не будет. Бедняга! И двух недель он не пожил в своей автономной конуре, казавшейся ему царским чертогом. Всякий раз когда я об этом думал, я чувствовал, как некто безжалостный, искусный мастер пыточных дел, проводит прямо по сердцу бритвой.
Августа я ждал с нетерпением. Я сильно устал. Душой, а не телом. Мне плохо удавалось укрыться от девяносто первого года, хотя я старался ему показать, что не хочу с ним иметь отношений. И все-таки он меня доставал. С первого дня своего воцарения год разговаривал на басах, и в этом угрожающем тоне слышалась сдавленная истерика. С первого дня сотрясалась почва. И вот она заходила в Вильнюсе, и вот уже вздыбилась в Баку. Сначала лилась армянская кровь, потом – азербайджанская кровь, а чем одна от другой отличалась, пусть населению объясняют авторы заказных откровений.
Бездарный конец семьи единой! Я вспомнил тропическую Асмик. Где она? Где ее юный Лятиф? Навряд ли я узнаю о нем, о его страстном друге Панахе и уж тем более, – о Менашире.
Охотней всего я б уехал в Юрмалу, в которой когда-то увидел Ярмилу, но Латвия уже стала недружественной и, в сущности, закордонной страной. Поэтому – в один день с Горбачевым – я отправился на полуостров Крым. Но он – вместе с Раисой Максимовной – в Форос, а я в одиночку – в Мисхор.
Август не обманул ожиданий. Почти девятнадцать оранжевых дней истомы и неги, без всякой печати. История дала передышку. И вдруг за сутки она спрессовалась, ускорила свои обороты, и сразу же хрустнули на весь мир косточки трех московских мальчиков, попавших под ее колесо. Столица вошла в Мисхор, словно танк, и все стало шатким, почти что призрачным – и запах моря, и свет луны, бегущий золотистой полоской по смуглой черноморской волне, и крутолобая сибирячка, приехавшая в Крым из Инты с надеждой отмерзнуть и оттянуться.
В конце августа я вернулся в Москву. То было своеобразное время – знакомые люди не столько ходили, сколько порхали, даже парили. Лица приобрели выражение новой значительности – в ней ощущалась сопричастность к небывалым событиям, второму великому перелому. Даже в глазах, помутневших от старости, можно было легко прочесть пьяную юношескую восторженность. Отец меня обнял и сообщил, что может теперь умереть спокойно. Павел Антонович, уже не похожий на загнанного в угол оленя, выразил стойкую уверенность, что та седмица – начало эры истинно мыслящих людей. Розалия Карловна, всегда молчаливая, была непривычно оживлена и больше не выглядела жертвой, смирившейся со своею долей. Вера Антоновна резюмировала общее настроение родственников: похоже, что наконец страна находит настоящего лидера.
