– Шут с тобой, исповедуйся, – сказал Дьяков.
– Зачем? Как будто тебе это нужно! – гневно запричитал Подколзин. – Не сдался я никому в этом городе. Ни дяде, ни соседям, ни Тасе, которую ты сейчас осмеял, ни даже газете «Московский дорожник», куда я пишу свои заметки. В отделе писем там есть одна дама – ее зовут Зоя Кузьминишна. Я ей сказал какую-то пошлость, которые так нравятся женщинам. Скажи это кто-нибудь другой, она бы цвела до конца недели, а на меня она посмотрела, как герцогиня на лакея, посмевшего забыть свое место.
Похоже, это воспоминание было особенно болезненным. Подколзин схватил с тахты подушку и стал ее мять в своих руках. Дьяков поднялся из-за стола.
– Немедленно положи подушку. Подушка ни в чем не виновата, – сказал он строго. – Надо понять: такое качество как темперамент требует стильности, меры, изящества. Иначе все смахивает на эпилепсию. Только пены на губах не хватает.
– Какая надменность, какая презрительность, – с горечью проговорил Подколзин. Он еще выше задрал подбородок и стал уже попросту неотличим от обиженного коня. – Ты убежден: у меня за душой нет ничего, одна пустота. Ты сильно ошибаешься, Дьяков! Нет, много, много в этой груди! И если б однажды я все извлек…
– А ты извлеки. Почему не извлечь?
– Потому что оно никем не востребовано, – крикнул Подколзин, на этот раз тиская собственный носовой платок. – Ты можешь вообразить человека на необитаемом острове, который там пишет Ветхий Завет? Или тем более Новый Завет? Заветы пишут для аудитории. Стоит мысленно представить себе, что некто Подколзин приходит к издателю – Пронину, Рубину, Гутаперчеву или к кому-то из этой шайки, что, с кровью оторвав пуповину, он отдает в эти мертвые руки свое святое, свое заветное, стоит подумать – и душит смех.
– Душит тебя не смех, а истерика, – сказал Яков Дьяков. – Не рви свой платок, он тебе еще пригодится. Взгляни на себя сторонним взглядом. Подколзин, надо взять себя в руки. Ты уже час несешь ахинею.
– Еще бы! Другого я и не ждал. А в чем я не прав? Кому я нужен?
– Ну, мне хотя бы. Разве не так?
– Я нужен тебе? Да ты глумишься! Попался тебе приблудный щенок, ты его подобрал по дороге, чтобы поиграть в гуманиста.
– Щенок и гуманист не стыкуются.
– О, не хвались своим чувством слова. Ты понял, о чем я говорю. Отлично знаешь, что я – твоя прихоть.
Яков Дьяков только развел руками.
– Черт знает что. При чем тут прихоть? Тут цеховая солидарность. Ты репортер, и я репортер.
– Оставь, ради бога! – крикнул Подколзин. – Ты в этом цехе – из первых лиц. Перед тобой юлят и заискивают. Вельможи считают за честь побеседовать, тем более дать тебе интервью. Ты – публицист, весом и знатен. Ты – баловень. Общества и судьбы. Тебе даже пьянство идет на пользу. Оно прибавляет тебе обаянья. Ты посмотри на свою квартиру – чисто, уютно, разит эротикой. Наверное, никто не сочтет, сколько дамья здесь перебывало. Ты – гармонический человек. У тебя даже имя и фамилия рифмуются с невероятной звучностью. А мою фамилию трудно выговорить. Толком ее никто не помнит. Даже в газете «Московский дорожник» ее ухитряются переврать.
– И Зоя Кузьминишна?
– Да! И она! – взвизгнул Подколзин. – В первую очередь. Все эти знаки пренебрежения просто ножами вонзаются в сердце. От него уже ничего не осталось. Какое-то кровавое месиво. Что угодно, но только не говори мне про цеховую солидарность. Еще одна популистская ложь! Сулили демократический дух и светлое человечное общество, в котором избранники перестанут давить таких муравьев, как я. Вранье. Все либералы – буржуи. Точно такая же номенклатура.
Яков Дьяков неспешно прошелся по комнате и взял с полки странную стройную палочку. То был коричневый стебелек, ограниченный с одной стороны причудливым резным бугорком, напоминавшим в миниатюре выгнутый нос пиратской фелуки. Остановившись перед Подколзиным, он плавно взмахнул своей деревяшкой, будто собрался продирижировать.
– В словах твоих есть кусочек истины, – сказал он задумчиво, – но, как всегда, ты и неряшлив, и неточен, и шизофренически непоследователен. В твоей всклокоченной голове по обыкновению – каша.
– Само собой! – губы Подколзина дрогнули. – Что может быть в моей голове?
– Ни ладу, ни складу, – сказал Яков Дьяков. – Следует рассуждать системно. Либеральность не отменяет ступенек, в этом ты прав, но ее основа – не столько буржуйство, сколь патрицианство. Это существенное различие. Отвергается прежде всего массовидность. Эгалитарность – любовь твоя, мечта твоя – это путь к вырождению.
Густая баритональная музыка, звучавшая в голосе Якова Дьякова, разительным образом отличалась от подколзинского тенорового плача. Баритон был урчащий, словно захлебывающийся, при этом динамично стремительный, заряженный какой-то утробной энергией. Он, бесспорно, подчинял собеседника.
– Что это за палочка у тебя? – спросил Подколзин с невольной робостью.
– В прежней жизни она была смычком, – охотно пояснил Яков Дьяков. – Я ее выпросил на память у даровитой виолончелистки, когда-то посещавшей мой дом. Мне она сразу пришлась по руке. Имею в виду, естественно, палочку.
– Вот оно как, – прошептал Подколзин, – были женщина, виолончель, смычок. И нет женщины, нет виолончели, нет и смычка, исторгавшего звук. А палочка без души осталась, и ты ею взмахиваешь, как жезлом.
– Да, это жезл, – согласился Дьяков. – Вашего брата-разночинца нужно осаживать время от времени.
– Я же сказал, зачем я тебе, – горько проговорил Подколзин. – Лишь для того, чтоб своим ничтожеством я оттенял наше неравенство.
– А ты хочешь равенства? – спросил Дьяков.
– А кто же не хочет?
– Все не хотят! – неожиданно резко отрезал Дьяков. – Это девиз, которым клянутся, втайне отвергая его. Маска на старте перед забегом, на финише от нее избавляются. Присяга лицемеров и троечников, страстно мечтающих преуспеть и поскорее ее нарушить. И ты еще ополчался на ложь! Не равенства жаждешь ты, а поклонения. Причем в его самой вульгарной форме. Многократно описанный вельский синдром.
– При чем тут Вельск? – закричал Подколзин. – Можешь хоть Вельск оставить в покое?
– Очень при чем, – сказал Яков Дьяков. – Все эти вельские молодцы скроены на один манер – днем кучкуются в своих подворотнях, вечером пьют бочковое пиво, а ночью им снится, что правят миром. Ты хочешь, чтоб на тебя лупились: «Смотрите, смотрите, идет Подколзин». Чтоб каждое твое слово подхватывали, как будто ты министр финансов. Чтоб редактор «Дорожника» тряс твою руку двумя руками, а Зоя Кузьминишна замирала при твоем появлении. Это и есть вельский синдром.
Черный клок, ниспадавший на бледный лоб, победно взметнулся. Бывший смычок больно уперся в грудь Подколзина, требуя правды, только правды и ничего, кроме нее. Подколзин спрятал лицо в ладонях.
– Хочу, – простонал он помимо воли. – Что тут дурного?
