– Ну хоть взглянуть одним глазком…
Помедлив, Дьяков сказал:
– Обдумаю.
Несколько следующих дней дали возможность ему увериться, что в разгоревшийся костер можно не подбрасывать хвороста. Буйное неутихавшее пламя захватывало все большую площадь, распространялось само по себе, не требуя его новых усилий. Было оно дымным и чадным, шел от него зловещий треск, все это вместе вводило людей в некое странное состояние сладкой и томительной одури. Пахло ересью, ворожбой, соблазном. Особенно отличались дамы, вносившие в духовную жизнь мазохический оттенок радения. Одна из них, склонная к стойкой сырости, призналась, что, отдавая рукопись, расплакалась – тяжко вернуть подарок, который уже считаешь своим. Другая – худая, черная, истовая – сказала, что «Кнут» теперь ее Библия.
Когда же некто, малознакомый, настойчиво посоветовал Дьякову как можно скорее прочесть Подколзина, тот убедился, что дело сделано.
Однажды в бронзовый час заката Дьяков направился на Разгуляй. Воздух был словно пьян от предчувствий, от необъяснимых надежд, вспыхивающих в каждом апреле, от ожидания перемен. В старом облупившемся доме, в темной неприбранной комнатушке Дьяков с трудом разглядел Подколзина. Автор «Кнута» был небрит и нечесан, лицо обиженного коня утратило скорбное выражение, его как будто преобразили скопившийся гнев и готовность к бунту.
– Спасибо, что наконец пожаловал, – проговорил он высоким фальцетом, что было признаком возбуждения. – Спасибо за твое измывательство. Конечно, я уж давно привык к такому обращенью с собою, но тут оно перешло все границы.
– Отказываюсь тебя понимать, – Дьяков картинно развел руками. – Дела обстоят не худшим образом. Все развивается нормально.
– Нормально? – взвизгнул Подколзин. – Нормально?! Замуровать в четырех стенах ни в чем не повинного человека, навязать ему арестантский режим – это, по-твоему, нормально?
– Я повторяю: предайся мне, не рассуждая. Терпи, Подколзин. Кто хочет славы, должен терпеть. Терзайся, скрежещи, ешь подушку, рви простыню, лязгай зубами и все же терпи. Таков твой крест.
– Без лиц, без людей, без впечатлений, почти без воздуха и – терпеть?
– Будут тебе и люди, и лица. Еще вздохнешь о былой неприметности. Имя твое у всех на устах. Наделал ты шуму своим «Кнутом».
– Каким кнутом?
– Странный вопрос. Ты первый, кто мне его задает. И этот первый – автор «Кнута».
– Я – автор?
– Да, «Кнут» – твоя Главная Книга. Твоя, Подколзин, Нагорная Проповедь. Ты просто открыл глаза населению.
– Я не писал никакого «Кнута»! – воскликнул потрясенный Подколзин.
– И слава богу. Оно и к лучшему.
– Так как же они его прочли?
– И сам не пойму, – признался Дьяков. – Прочли мерзавцы. И ведь известно, что ты ее не выпускаешь из дома. Люди анафемски предприимчивы. И энергичны. Сама Ниагара – стакан воды перед их энергией. По слухам, ты допустил промашку. Один экземпляр куда-то уплыл. Теперь его передают из рук в руки. На час или два, по большому секрету. Видимо, ты кому-то доверился. Наказанное простодушие гения.
– Ты потешаешься надо мной! – с цыганским надрывом крикнул Подколзин.
– Что за мнительность? – возмутился Дьяков. – С чего бы мне над тобой потешаться? Пойми, существует клуб посвященных, этакий орден эзотериков, и из него по доброй воле никто себя сам не исключит. Труд, существующий только в рукописи, гуляющий против желания автора, доступен для чтения людям избранным. Стало быть, его должен прочесть каждый, кто таковым является.
Неожиданно для себя самого он почувствовал странное воодушевление. Урчащий баритон загремел, в нем обнаружилась некая страстность.
– Подколзин, тебе предстоит убедиться в безмерном могуществе анонима. Все, что известно, постигнуто, познано, освоено зрением и слухом, не говоря уже об осязании, все, к чему мы притерпелись, принюхались, – не вызывает ответной дрожи. Подколзин, соперничать с анонимом может одна лишь верховная власть, но ведь и она, по большому счету, и анонимна, и непознаваема – мы ей больше приписываем, чем знаем.
– Так что же, общественное мнение – какая-то фикция?
– Отнюдь. Оно, безусловно, существует и делает ставку на тебя.
– Но это же вздор! – взорвался Подколзин. – Положим, десяток человек с тобой обменялись двумя-тремя фразами. При чем тут общественное мнение?
– Десять человек даже много, – Дьяков был ангельски терпелив. – Хватит одной Клары Васильевны. Все дело в том, что оное мнение обладает способностью к самовоспроизводству и размножается почкованием. Оно основано на стремлении быть в нужное время в нужном месте, с одной стороны – не забежать, с другой – не допустить опоздания. Оно полагает, что самое страшное – внезапно оказаться в офсайде. Подколзин, общественное мнение – это общественный договор. Как и общественный приговор. Люди самолюбивы, Подколзин. Все они на тебя похожи, конечно, каждый на свой манер. Всего оскорбительнее для них – выпасть из списка, из приобщенности, из соучастия, неважно в чем – в отлучении или в канонизации. Вечность ничто перед злобой дня. Поэтому им сейчас не до Христа, у них сейчас на уме – Подколзин.
– Тебе ль поминать Христа, Антихрист?
– Я вижу, ты опять за свое, – Дьяков покачал головой. – Кому же еще, если не мне? Коли ты прав, мы с ним неразлучны.
Черный клок победоносно взлетел. Подколзин привычно почувствовал робость. Не глядя на Дьякова, он спросил:
– Зачем тебе было давать название?
– Неназванное не существует. Первый закон вербализации, – назидательно произнес Яков Дьяков.
– Кто же открыл этот закон?
– По всей вероятности, Всевышний. Когда назвал человека Адамом.
– А есть и второй закон?
– Есть и второй, – с готовностью отозвался Дьяков. – Названное отнюдь не обязано представлять доказательства существования.
После долгой паузы Подколзин спросил:
– Но почему моему труду ты дал такое странное имя?
Яков Дьяков не согласился:
– Имя отличное. В нем есть все. Краткость. Вызов. Загадка. Провокативность.
– Ты сделал из меня самозванца…
– А хоть бы и так, – ухмыльнулся Дьяков. – Слово для родины неслучайное. Сопровождает всю нашу историю. Фундаментально и судьбоносно. Я уж не говорю о том, что наша словесность в него привнесла некую мистику и поэзию.
– Побойся Бога, – вздохнул Подколзин. – Есть для тебя какая-то разница между историей и авантюрой?
– Весьма относительная. И кстати, когда затеваешь авантюру, требуется крупный помол. Ну а теперь отскреби щетину и причешись по-человечески. Взглянул бы хоть раз на свою башню. Напоминает сеновал, на котором занимались любовью. Уж приведи себя в благообразие. Сегодня я вывожу тебя в свет.
