Ему возразил актер Арфеев, напомнивший слова Достоевского о всемирной отзывчивости России. Культуролог Годовалов заметил, что различия вовсе не исключают ни конвергенции, ни диффузии.
В этом месте Дьяков громко зевнул и на учтивый вопрос Порошкова, не означает ли этот зевок, что Яков Янович просит слова, ответил, что нет, не означает. Полемика явно беспредметна – проблема исчерпана Подколзиным.
Это имя незримо реяло в воздухе. Теперь, произнесенное вслух, оно мгновенно материализовалось и вызвало общее возбуждение.
– Что вы имеете в виду? – несколько нервно спросил Маркашов. – Можно ли исчерпать проблему одним-единственным произведением?
Яков Дьяков пожал плечами.
– Смотря каким. «Кнутом» – безусловно. Ибо «Кнут» являет собою синтез. Он утверждает соединение, он и очерчивает границы.
– Что и требовалось доказать! – запальчиво крикнул Маркашов. – Вы признаете, что кнут – цензура.
– Вы так полагаете? – оскалился Дьяков.
– Да, кнут – цензура по определению. «Очерчивает границы». О да! Шаг влево – побег, шаг вправо – побег. Кнут обуздывает.
– Что именно?
– Дух! – яростно крикнул шестидесятник.
– Ах, вот как? А если – хаос? Бесформенность? Стремление к анигилляции?
– Кнутом стегают! И очень больно, – с горечью произнес Маркашов.
– Да поднимитесь вы над собой, – устало предложил Яков Дьяков. – Что за школярские рассуждения? Вы словно заложник этимологии. Кнут вкуса может и ограничить, кнут вдохновения вас подхлестывает, и вы, как ошпаренный, взлетаете в почти запредельную высоту.
– Свидетельствую, – сказал Глеб Вострецов.
– Браво, творец, – одобрил Дьяков. – Кнут побуждает к преодолению. Преодоление – суть бытия.
– Творческому человеку кнут нужен, – авторитетно сказал Арфеев.
– Браво, артист! – восхитился Дьяков. – Речь не только артиста, но мужа. Кнут сплавляет интуицию с разумом, а творчество и есть этот сплав.
– Но, знаете ли, преодоление присуще по-своему и революции, – корректно заметил Порошков. – Она преодолевает уклад.
– При этом не гнушаясь насилием, – добавил упрямый Маркашов. – Кнутом нас, кнутом!
– Господи праведный! – Дьяков только развел руками. – Прямолинейность Маркашова вошла в пословицу, но наш председатель, известный своим образом мыслей, несколько меня удивил. Кнут предупреждает насилие, перевороты и потрясения! Он остужает горячие головы, но горячит охладевшую кровь. Есть мысль, толкающая к капитуляции, есть мысль, дающая импульс к действию. Подколзин видит мысль как кнут и кнут как мысль.
– Кнут как демиург? – задумчиво спросил Годовалов.
– Можно и так. Это близко к истине, – милостиво согласился Дьяков.
– Кнут есть Бог, – не без желчи сказал Полякович.
– Ну наконец-то, наконец-то! – Дьяков победно усмехнулся. – Все-таки и до вас дошла его деистическая природа. Пастух гонит стадо из хлева кнутом. Вот образ неподкупного Пастыря, который гонит менял из храма.
Держась дрожащей ладонью за сердце, Маркашов прошептал:
– Вспомнили б Пушкина… Дьяков, вы сейчас утверждаете «необходимость самовластья и прелести кнута…».
– Маркашов!! Побойтесь Бога, – нахмурился Дьяков. – Зачем вы тревожите лицеиста? Был молод, задирист. Либертинаж. Хотелось поддеть Карамзина. Этакий сладкий хмель ювенилий. И с Карамзиным все не просто, а относить эти строки к Подколзину – воля ваша, это уж непростительно. Низвести термоядерный взрыв интеллекта до уровня юношеской эпиграммы… ах, Маркашов, мне за вас совестно. К чему нас приводит страсть к возражениям, когда становится самоцелью!
Младая Глафира Питербарк с подавленным вздохом произнесла:
– Не стану говорить о мужчинах, но нашей сестре кнут, видимо, нужен.
– Браво, Глашенька, – похвалил ее Дьяков. – Искренность – верный признак недюжинности.
Полякович сказал:
– Куда ни кинь – в основе все-таки ницшеанство.
Зеленые дьяковские очи ожгли его недоброй усмешкой.
– Все ищете для яиц корзины? Ницше, Захер-Мазох, де Сад… Без этих перил и шагу не ступите. А между тем этот ваш Ницше рядом с Подколзиным – первоклассник! Все эти тронувшиеся классики с провинциальной их мизантропией не побывали в двадцатом веке. Трогательный детский театр рядом с сегодняшней Мельпоменой. И это наше громадное счастье, что мы вступаем в новый миллениум вместе с Подколзиным. Он тем и велик, что смог объять решительно все и дал нам Слово, – но не изначальное, а подлинно конечное Слово. Оно – идея, метафора, символ. Оно окрыляет нас для полета и дисциплинирует для труда.
Полякович пробормотал:
– Никто из присутствующих не отрицает незаурядности Подколзина. Но что уж сразу глушить нас всех словом «великий». Такие эпитеты, в конце концов, – привилегия будущего.
– О, не пугайтесь, – вздохнул Яков Дьяков. – Подколзина никакой эпитет не отвлечет от его предназначенности. Не зря он все время себя проверяет. Поэтому мы с вами и читаем его проповедь, а вернее – исповедь, в рукописи – легкомысленный малый не оправдал его доверия, а он не хотел ее выпускать. Пока мы здесь спорим и точим лясы, он в келье сидит за своим столом и мысль его, как лазерный луч, вторгается в самое сердце проблемы. Что же касается дальнего будущего, которого мы должны дожидаться, то существует такое понятие, как опережение, – это слово Яков Дьяков произнес со значением. – Подобно тому как сам Подколзин опережает своих современников, встречаются люди, которым не нужно ждать разрешения от потомков.
– Что ж, Яков Яныч, таких людей не столь уж мало, – сказал Порошков. – И даже если вы увлекаетесь, что делает честь вашей душе, посылки вашей они не оспаривают. Клара Васильевна, дорогая, я разглядел за черным веером вашу улыбку. Что вы нам скажете?
Клара Васильевна сложила веер и утомленно проговорила:
– Лишь то, что так оно и происходит. Люди витийствуют, спорят, волнуются, но вот однажды вдруг возникает вчера еще неизвестный Подколзин и расставляет все по местам. За срок, что мы живем на земле, так уже несколько раз бывало. Вначале это всегда изумляет, шокирует, вызывает протест, с течением времени мы понимаем, что не должны швырять каменьями, а наоборот – благодарить. Я только хотела бы большей точности – все тут говорят о мыслителе. Справедливо, но очень важно понять, – он не столько производитель концептов, сколько антенна, даже медиум, воспринимающий мысль из ауры, а дар его неведомым образом этот сигнал переводит в текст. Ближе всех к истине был Яков Янович, сказавший, что перед нами – исповедь.
Полякович осторожно сказал:
– В сущности, в этом и состоит то единственное, что тут смущает. Все-таки слишком эмоционально для философии и в то же время – слишком концептуально для исповеди.
