Георгий Подколзин тем и громаден, что никогда не поддается ни вулканическим дефинициям, ни теоретическим штампам. Его смешно зачислять в союзники, в движения, в партии, в элиту, во всякие ордена меченосцев. Ему не слишком нужен читатель и адресат, не нужно признания. Подколзин – явление природы, ливень, идущий сам по себе, не знающий, что орошает почву. Слишком далек он от нашей возни, от споров, длящихся десятилетиями, в ином измерении он живет. Попытки постичь его, растолковать всегда упрутся в квадрат и схему. Дух подлинный неуловим и текуч. Он здесь и всюду, сейчас и всегда, везде и нигде, он в нас и над нами.
Поймем ли мы все смутный намек, который сквозит в этом послании, доныне еще не обнародованном? Бог весть. Но вступить на путь познания, медленный, требующий усилий, необходимо для нас самих.
Выйдите в поле в час рассвета, взгляните в небо, вдохните струйку озона, останьтесь наедине с мирозданием, и, может быть, вдруг, на краткий миг, вам приоткроется Подколзин. И в суете, в мельтешне, в толкучке послышится требовательный голос: «Минуту внимания, господа!»
Статья произвела впечатление. В ее победительном трубном звучании отчетливо слышался атакующий, грозно урчащий баритон. Было ясно, что с автором шутки плохи.
Через неделю Якову Дьякову позвонил Семиреков и предложил повидаться.
5
С дороги, встречные! Я вам опасен. Глаза исторгают зеленое пламя, и вьется черный клок на ветру. Мой старый Пегас неуправляем, кто знает, куда его понесет и где он опустит свои копыта. Да я и сам прохиндей хоть куда – не жалею, не зову и не плачу. Нет для меня преград и барьеров ни во времени, ни в пространстве, даром ли я космический гость? Хочу – лечу в античное утро, хочу – в эротический Ренессанс, а то и в начало советского века, в бдительные идейные годы. Кружится старая пластинка, забытая музыка правит бал.
Ах, ностальгия, любовь моя, все больше переходящая в страсть, какая сила в тебе таится и что за магия заключена? Ах, ностальгия, страна моя, планета исхоженных территорий! Кажется, всякий твой уголок обшарен моей быстроногой памятью, и все-таки ничто так не ново, как воскрешенная старина. Стонет чувствительное сердечко, осень не подарила брони.
Милая девушка в платьице белом, робкое провинциальное чудо, томящееся у киноамбара, убежища тридцатых годов, – вот он я, блудный жених, вернулся.
Устроимся в последнем ряду, сдуем с наших законных мест черную семечковую лузгу, посмотрим фильм про пограничников. Напрасно задумали самураи в эту ночь границу перейти, ждут их герои нашего времени. Твоя ладошка в моей горсти, пальцы твои тверды и шершавы, но, вместе с тем теплы и податливы, преданный взгляд, чистые помыслы. Любимая, тебе можно довериться. Радостно знать, что ты сдашь меня органам, смикитив, что я люксембургский шпион.
Вязкая паутина улиц, нищенский огрызок луны в бледном нетемнеющем небе, патриархальные островки не всюду сдавшейся слободы – вот что созерцал Яков Дьяков, направляясь к подколзинскому дяде.
Он разыскал его в старом домишке, где тот занимал две тесные комнатки. То был старец с глазками конокрада, буро-седой, с неопрятной плешью, но еще бодрого сложения.
– Где племянничек? – спросил его Дьяков.
– Воздухом дышит, – буркнул старец, выжидательно глядя на незнакомца. – На кладбище.
– Это еще что за дьявольщина? – недовольно насупился Яков Дьяков.
– А он как турист, – заметил дядя. – Он там гуляет.
– Ну что ж, подождем, – из целлофанового пакета Дьяков извлек бутылку «Кристалла», связку желтотелых бананов и выложил эти дары на стол.
Глаза конокрада потеплели. Он поставил на ветхий стол два стакана и соломенную хлебницу с булкой.
– Ну, со знакомством, – сказал Яков Дьяков, – все море не выпьешь, но нужно стараться.
– Чтоб Бог помог, – сказал старец смиренно. И оба стакана опустели, хотя и на самый короткий срок.
Между делом хозяин и гость обсудили странные маршруты Подколзина. Дядя покрасовался терпимостью.
– Я ему в этом не перечу, – сказал он. – Коли тебе там гуляется, ну так гуляй себе на здоровье.
– Вы человек широких взглядов, – кивнул Дьяков. – Такие люди редки.
После четвертого стакана старец сказал, что покемарит, и с важностью отправился в спаленку. Дьяков остался в одиночестве. Но ненадолго. Вернулся Подколзин.
– Салют, некрофил, твое здоровье! – радушно приветствовал его Дьяков.
Подколзин со вздохом взглянул на стол и нервно осведомился:
– Где дядя?
Дьяков высокомерно откликнулся:
– Разве я сторож дяде твоему? Как видишь, меня он оставил в горнице, сам же ушел в опочивальню.
– Да ты нетрезв, – возмутился Подколзин.
– Все относительно, – сказал Дьяков. – В сравнении с твоим дядей – трезв.
– Что за старик, – простонал Подколзин. – Я даже не могу передать, как это общенье меня травмирует. За время, которое мы не виделись, он уже полностью деградировал. Ты, разумеется, тоже хорош, но все же неведомо как ухитряешься сохранять и человеческий облик, и артикуляцию речи. А этот дикарь… На что ты обрек меня… Это какой-то отморозок.
– Неправда твоя, – возразил Яков Дьяков. – Зря ты утверждаешь, Подколзин, что дядя духовно дефицитарен. Дело лишь в том, что жизнь его духа протекает не на поверхности. Ты лучше толком мне объясни, что ты забыл на Рогожском кладбище?..
– Там хорошо, – вздохнул Подколзин, – тихо, мирно, все успокоились.
– Несешь галиматью, – сказал Дьяков. – Ты сейчас в эпицентре страстей. При чем тут мир и покой? Смешно. Все это беспочвенные мечтания. Так сказал самодержец либералам, когда они просили его учредить ответственное правительство.
– Где я в эпицентре? У дяди? В этом вот стойле? – крикнул Подколзин.
– Именно так, – сказал Яков Дьяков. – Те, кто мелькает, плохие ньюсмейкеры. Истинный ньюсмейкер таится. Никто его не видит, не слышит. Право, ты меня поражаешь. Просто-напросто не могу понять, зачем ты шел дорогой чудной слез? Скажи мне Спасителя нашего ради, чего тебе так недостает? Сутолоки на улицах? Свинства? Всяких дурацких разговорчиков?
– Да! Разговорчиков! Я дичаю!
– Стыдись! – сказал укоризненно Дьяков. – Сама Доротея Сыромятникова на днях опубликовала стихи, в которых есть о тебе строфа. Как раз о твоей недосягаемости.
– Лжешь ты! Нет никакой Сыромятниковой!
– Нет Сыромятниковой?!
– А хоть бы и есть. Нет посвященных мне стихов. Выдумал, чтобы заткнуть мне рот.
– Ах выдумал? Я наизусть их выучил. Слушай же, темный ты человек.
Дьяков вышел из-за стола, задумчиво прислонился к стене и медленно, нараспев произнес:
– А, впрочем, что сказать мне? Ветер. Осень. Бессонница. Ночник. Телесный зной. А где-то вышина. Покой. Подколзин. Загадка. Кнут свистит не надо мной.
