– И всех-то ты знаешь! – не то с восхищением, не то с испугом глядя на Дьякова, завистливо выдохнул Подколзин.
– Такая работа, – откликнулся Дьяков.
«Господи, всем элитам элита, – подавленно размышлял Подколзин. – Зачем я здесь? Нелепость, нелепость…»
Это привычное уничижение, оставшееся от прежних лет, казалось, нельзя было объяснить в дни славы и громкого признания. Но в доме на Рогожской заставе Подколзин никак не мог перестроить свои отношения с действительностью. Все, что он и читал, и слышал в последнее время о неком Подколзине, касалось не его, а чужого, ему не знакомого человека. Реальными были кровля и стены, дышавшие воздухом слободы, реальным был дядя, ежевечерне накачивавший себя до одури, все остальное было игрой смуглого зеленоглазого демона.
Вот и сейчас он ощущал нечто странное, неподконтрольное разуму. Он силился постигнуть, понять, что же такое происходит в эти минуты вокруг него. Нечто невнятное, нечто смутное, царапающее, скребущее сердце, мешало нормальному самочувствию и упоенному созерцанию. И вдруг прояснилось: все эти люди, кто прямо, кто искоса, кто украдкой – все они на него посматривают. Однажды так уже было – в театре, но здесь не театр, здесь Главный зал, здесь думают только о вертикали, о том, как половчей ее выпрямить и понадежнее укрепить.
Конечно, ему это все мерещится, вот и дошло до галлюцинаций, такое не может произойти даже при той безумной жизни, которой он жил, начиная с марта.
«А впрочем, – обожгла его мысль, – все может быть значительно проще. Они обнаружили чужака и, видимо, спрашивают друг друга: кто он и по какому праву он обретается среди нас, кто допустил его в наше общество? Кто-то из них шепнет словечко кому-то из этих бодигардов в почти одинаковых синих костюмах, к нему подойдут, и старший отрывисто, безжалостно скажет: – А взять самозванца! – Однако ж, у меня приглашение! – У вас приглашение? Любопытно. А вы уверены, что оно – ваше?»
– Послушай… – стыдливо признался он Дьякову. – Мне кажется… Что на нас… все смотрят.
– Нет, не на нас, а на тебя, – лениво поправил его Яков Дьяков. – Естественно. На кого ж им смотреть? Готовься. Захотят познакомиться.
Подколзин взглянул на него ошалело, но Дьяков был так же невозмутим. Лишь резвые искорки заплясали в зеленых очах, но тут же погасли.
– Еще раз напоминаю: ни слова.
– Что значит «ни слова»? – спросил Подколзин не то со стоном, не то со всхлипом.
– Будут к тебе обращаться – молчи.
– Но это же хамство.
– Не бери себе в голову. Делай что тебе говорят.
Мощная дама Анна Бурьян остановилась около них, вальяжно оттопырив губу, сказала сиплым прокуренным басом:
– Яков Яныч, не будьте монополистом. Познакомьте меня наконец с Подколзиным.
Но Дьяков не успел ей ответить. С этой же просьбой к нему подступились Гузун и Белугина, телеведущие Фиалков, Стратонова, Карасев и почтительно замерший Арфеев.
Не размыкая сомкнутых уст, Подколзин едва успевал наклонять и вновь задирать свой подбородок. Он чувствовал себя как на палубе – пошатывало в разные стороны. Качалась и люстра под желтым куполом, и точно ветер к нему доносил какие-то пылкие междометия, наскакивавшие друг на друга слова.
– Георгий Гурыч…
– Подколзин…
– Кнут…
– Ну наконец-то…
– Затворник.
– Кнут.
– Вот он какой…
– Спасибо.
– Кнут.
Пробившись к Подколзину поближе, рядом внезапно оказались Федор Нутрихин и Глеб Вострецов. Каждый из них рассказал Подколзину много занятнейших новостей. Глеб Вострецов недавно был в Лиме, где знакомил перуанскую публику с самыми свежими сочинениями. Выступления прошли триумфально, он был приглашен на дружеский ужин к великому Марио Варгасу Льосе, в конце которого славный писатель просил передать привет Подколзину.
Ничуть не менее интересным было рассказанное Нутрихиным, посетившим в своей последней поездке Париж, Барселону и Каракас, там с оглушительным успехом вышли его последние книги. Хотя Нутрихина и огорчило общение с Франсуазой Саган, по-прежнему пребывающей в кризисе, его порадовало, что имя Подколзина известно во всех трех городах очень серьезным интеллектуалам. На пресс-конференциях несколько раз допытывались у него журналисты, что же он думает о Подколзине, и он, разумеется, ему выдал самую лестную аттестацию.
Хотя подколзинская голова гудела от всего, что он слышал, хотя моментами и казалось, что живет она сепаратно от тулова, качаясь в этом оранжевом мареве совместно с люстрой под потолком, Подколзин все-таки понимал, что оба великих постмодерниста, ревниво поглядывающие друг на друга, сейчас вдохновенно творят легенду про Марио Варгаса, Франсуазу, пресс-конференции в Венесуэле. И тем не менее было приятно. Нечеловеческих усилий стоило не разжать свои губы и не поддержать разговор. Но Яков Дьяков стоял с ним рядом, и оставалось лишь улыбаться.
Толпа раздвинулась, и Подколзин увидел веер Клары Васильевны, а вслед за ним и ее саму.
– Куда вы делись, злой человек? И где же обещанная фотография? – спросила она его с укоризной. – Это все Яков Яныч вас прячет.
– Монополист, монополист, – неодобрительно прохрипела мощная дама Анна Бурьян.
– Ни в чем не повинен, – ответил Дьяков, и черный клок, прикрывавший чело, слегка приподнялся, как бы свидетельствуя, что его хозяин говорит правду, только правду, ничего, кроме правды. – Георгий Гурыч – особый случай.
К Подколзину, тяжело отдуваясь, приблизился тучный человек и горячо потряс его руку.
– Прошу вас помнить, что я всегда всецело в вашем распоряжении.
Отвечая на это рукопожатие, Подколзин заметил, что все вокруг смотрели на толстяка с уважением и даже с некоторым искательством. Он вопросительно взглянул на Дьякова, и тот шепнул ему еле слышно:
– Золотарев, знаменитый проктолог, к нему записываются за два года.
Внезапно все вокруг расступились. В сопровождении Семирекова к Подколзину шел сухощавый шатен, подтянутый, с безупречной выправкой, с ясными любящими глазами.
– От всей души рад вас приветствовать, глубокоуважаемый Георгий Гурьевич, – произнес он, по-мужски пожимая подколзинскую влажную длань. – Рад видеть здесь автора произведения, которое скоро, как я надеюсь, займет свое место на книжных полках. И – подобающее ему место.
Каждое слово он выговаривал раздельно, вбивал гвоздь за гвоздем. Подколзин собрался было ответить, но, вспомнив про дьяковский запрет, только наклонил подбородок.
– Мне доставляет удовольствие сказать вам, – продолжил меж тем человек с пружинистой офицерской выправкой, – администрация ознакомлена с наиболее важными положениями вашей фундаментальной работы. Убеждены, что труд вашей жизни послужит дальнейшей кристаллизации нашей национальной идеи, становлению гражданского общества в берегах направляемой демократии.
