– Вот он, разгуляйский затворник!
Сановник, отличавшийся выправкой, блеснул побелевшими глазами, любви в них не было и в помине, и что-то негромко сказал Семирекову. Тот, в свою очередь, наклонился к двум черным атлетам в синих костюмах, и оба приблизились к Подколзину.
– Откуда вы здесь? – услышал Подколзин. – Вы посмотрите окрест себя. Вы и они – что может вас связывать? С какой это стати вы здесь вращаетесь?
Этот вопрос, витавший давно и вот наконец прогремевший властно, он тут же прочел в глазах магнатов – Морозкина, Залмансона, Савватьева и геополитика Енгибаряна. Интеллигентный артист Арфеев смотрел на него во все глаза, и в этих глазах читалось страдание.
Решительно все, без исключения, хотели понять, почему он здесь.
Невнятный гул, который Подколзину сначала показался похожим на жужжание тысячи вентиляторов, внезапно преобразился в мелодию державно-гимнического звучания, знакомую ему с малолетства. И это пела, это звенела, словно натянутая струна, крепнущая на глазах вертикаль.
Подколзин беспомощно озирался, искал глазами Якова Дьякова, но черный клок, упавший с чела, как черным платом, укрыл наставника.
– Вельский синдром, – услышал Подколзин знакомый урчащий баритон.
И, словно получив разъяснение, атлеты взяли его за плечи.
– Позвольте, но у меня приглашение, – в отчаянии пролепетал Подколзин.
– Дайте его, – сказали атлеты и, вырвав из обмякших ладоней хрустящий картон, отливавший золотом и окрыленный двуглавым орлом, рявкнули: – Оно аннулировано.
И в тот же миг Подколзин увидел, как обе головы гордой птицы разом уставились на него и оба клюва с восторгом, без жалости, вонзили в его беззащитную плоть всю злобу тысячелетней истории. Предсмертною, голубой прохладой дохнула родимая милая Вага, вбирающая в свои воды Вель, предстали Покровская и Неклюдовская, и сердце забилось, заныло, как в отрочестве.
– Глашенька, – проговорил он тоскуя, – Глафира Питербарк, я люблю вас.
Прелестная декадентка вздохнула и легкими пуховыми пальчиками коснулась подколзинского лба. Подколзин заплакал от боли и нежности, от муки бессильного обожания и сделал попытку уткнуться ей в грудь зареванным постаревшим лицом.
– Я тоже люблю вас, – сказала Глафира.
– Но почему же тогда с вами Дьяков? – рыдающе воскликнул Подколзин. – Он лжец, он бессовестно утверждает, что женщины ничем не разнятся, что перси и лядви у всех одинаковы.
– О нет, все не так, – сказала Глафира. – Дьяков не прав. Он сам заблуждается или же вводит вас в заблуждение. И то, что я с ним, ничего не значит. Я просто думаю в эти часы, что нахожусь в ваших объятиях.
– Но если вы любите меня, зачем же, зачем вам этот посредник? – еще безнадежнее крикнул Подколзин, не видя от слез ее лица.
– Я люблю вас, – повторила Глафира, – но все запретно и заповедано. Поймите, настало время деструкции, не говоря уже о дискретности, а вы человек тех самых традиций, которые себя исчерпали.
Подколзин хотел ей объяснить, что все это морок, бредятина, ржавчина, что в жизни, длящейся меньше мгновения, имеет значение и смысл только подколзинская любовь, которая шире широкой земли и выше столь высокого неба, что он, еще не зная ее, молился ей и звал и надеялся. Никто и ничто отныне не в силах его оторвать от ее груди, но тут, как нарочно, явился Дьяков, глаза зеленели ярче обычного, а черный клок парил над челом.
– Вставайте, государь мой, вставайте, – сказал он с немалым воодушевлением, – вас ждут великие дела.
Подколзин хотел его попросить исчезнуть и не мешать его счастью, но голос Дьякова, жадно урчащий, с его утробным страстным захлебом, не допускал никаких возражений. И, ощущая безмерное горе от неминуемого прощания и вечной разлуки, Подколзин проснулся.
Несколько следующих дней он чувствовал себя инвалидом, еле передвигал свои ноги. Но дух его пребывал по-прежнему в горячке жадного возбуждения. Стыдясь признаться себе самому, Подколзин с испугом, но с нетерпением ждал неизбежных последствий триумфа, пережитого в Зале приемов.
И сон его оказался вещим. Однажды, вернувшись с Рогожского кладбища, он обнаружил Якова Дьякова. Дьяков сидел за столом вместе с дядей за влажной неторопливой беседой.
– Опять ходил навещать староверов? – спросил он Подколзина неодобрительно. – Оставь их, успеешь еще належаться. Они уже дома, а ты – в пути.
– В гостях, – поправил Дьякова старец, блеснув конокрадскими очесами. – Они уж дома, а он в гостях.
– Принимаю, – согласился с ним Дьяков. – Помянем, Пал Палыч, их несгибаемость. А также их преданность двоеперстию. Принципиальные были люди.
– Кого поминать – мне около птицы, – сказал конокрад, наполняя стаканы. – Что их, что Никона. Было бы чем.
Подколзин едва не застонал.
– Ты слышал? Как тебе это нравится? Цинизм, не имеющий равных. И он пропитан им сверху донизу.
– Не будь ригористом. Лучше прими мои сердечные поздравления. Вчера тебе присудили премию «За достоинство интеллекта».
– Премию? Мне? – закричал Подколзин. – Они же в глаза не видели книги.
Дьяков почтительно поднял стакан.
– Дают не за книгу, а за достоинство. За то, что ведешь себя адекватно своим незаурядным мозгам. Я уж не говорю о том, что нищета твоя всем укор. И меценаты зашевелились. Они считаются с администрацией и чутко принимают сигнал. Эти уж косточкой не подавятся. Точные, конкретные парни.
– А что будет с книгой? – спросил Подколзин, тиская носовой платок.
– Книгу намерены выпустить в свет. Издатели бьются за эту честь. И Пронин, и Рубин, и Гутаперчев.
– Ужас! – воскликнул Подколзин. – Ужас!
– Ну вот еще – ужас… Отнюдь не ужас. Все естественно. Есть товар – есть купец. При этом товар, какого не было! Всех, между прочим, интересует, когда же ты откроешь свой сайт? Как видишь, все, что я обещал, неукоснительно исполняется. Я же сказал тебе, что ты будешь богат и славен, как Кочубей.
– А ты бы припомнил, чем он кончил! – высоким фальцетом крикнул Подколзин.
– Ну-ну, – успокоил его Яков Дьяков. – Не восемнадцатое столетие. И независимой державой Украйна стала. Лепота. Ей незачем грозить расправой сегодня автору «Кнута».
– Ты пишешь стихи? – изумился Подколзин.
– Было б дерзостью, когда есть Сыромятникова, – сказал Дьяков. – Чуток корректирую Пушкина, чтобы он соответствовал моменту. Не более. Живу без амбиций.
– Что со мной будет? – спросил Подколзин, спрятав лицо в больших ладонях.
– Будет день, и будет пища. Не торопись. Всему свое время.
– Ты можешь спокойно смотреть, как я гибну?
– Я просто стараюсь тебе внушить, что утро вечера мудренее, – с упреком возразил Яков Дьяков. – Итак, веди себя сообразно достоинству своего интеллекта. Примкни, Подколзин, к нашей компании. За здоровье лауреата!
