Эти печальные обстоятельства навели директора на одну мысль, которой он поделился со мной.
На ферме не хватало молока, а без молока нельзя было получить масло. Между тем власти, построившие молочный завод, требовали производить масло.
У пастухов высокогорных районов не было недостатка ни в молоке, ни в масле. Везти опуда молоко на ферму, чтобы сбивать из него масло, не имело смысла — оно бы прокисло за время пути, но директор где-то прочел, что можно растопить уже готовое масло, взбить образовавшуюся жидкость и таким образом получить свежий продукт. Я сильно сомневалась в эффективности этого способа, но его внедрили, правда, не в Тайнине, а в другом месте, на равнине. Произведенный таким образом очень соленый, очень мило упакованный в вощеную бумагу продукт продавался под названием «пастеризованное масло». Попробовавшие его тибетцы утверждают, что у него тошнотворный вкус. Мой приговор не столь суров: у этого изделия вкус топленого, а отнюдь не свежего масла, только и всего.
Животноводческий опыт не увенчался успехом, как и молочное производство.
Для улучшения местного поголовья в эти края было завезено некоторое количество племенного скота иностранных пород: быки, бараны, жеребцы и даже хряки.
Как-то раз я повстречала на дороге одного из таких быков. Он был еще молод — импортеры считали, что молодым животным легче будет прижиться на новом месте, — но уже внушительных размеров. Этот бык проделал долгий путь с равнины на высокогорье в повозке, которую тащили люди в веревочной упряжке. Животное не выглядело испуганным, напротив, бык стоял с важным видом и несколько снисходительно взирал на смертных, надрывавшихся ради его особы. Глядя на эту живописную группу, я припомнила древние времена, когда люди поклонялись богам-животным. В другой обстановке этого быка могли бы величать Аписом
.
На высокогорных тибетских пастбищах, где дуют пронизывающие ветры, заморские быки чувствовали себя плохо: природа не наделила их защитным покровом, рассчитанным на столь суровый климат.
Животные пугались местных коров с густым мехом и огромными рогами, которых прочили им в жены. Дис и дзомо с удивлением и без симпатии взирали на этих убого одетых пришельцев.
Бедные быки, дрожавшие от холода, отчаянно ревели. Это также вызывало у рогатых красоток недоумение. На каком языке изъяснялись чужаки?..
Наши животные мычат, а яки и дзо ворчат. Какое-либо общение оказалось невозможным. Привезенных быков пришлось отправить в более теплые края.
Пастухи-горцы ликовали. Они говорили всякому встречному с многозначительным видом: «Неужто китайцы думают, что мы ничего не смыслим в быках, которых они нам подсунули? Мы знаем, что они пасутся на низменных равнинах, и понимаем, что они не могут здесь жить». С племенными жеребцами дело обстояло не лучше.
Согласно намеченному плану за пять лет предусматривалось довести поголовье лошадей до 3400, предназначенных для конных заводов, 950 пони для армии и 850 мулов. Подобная точность приводит в восторг. Увы! Животноводческий комплекс со столь внушительным стадом так и остался мечтой нескольких бюрократов.
Как я уже говорила, местные жители не одобряют новшеств, которые пытаются им навязать.
Большинство местных жителей в полной мере довольны своей жизнью и боятся всего, что посягает на вековые традиции. Пастухи упорно противятся расширению посевных площадей, так как это может привести к сокращению размеров пастбищ. Добыча полезных ископаемых, по их мнению, грозит иссушить почву и лишить ее питательных соков; вслед за тем, дескать, перестанет расти трава и, стало быть, начнется падеж скота от голода.
Они недоверчиво относятся к ввозимым животным других пород, опасаясь, что примесь чужеродной крови испортит их собственных, и даже подозревают, что одна лишь близость рогатых пришельцев нанесет ущерб здоровью их скота и в конце концов повлечет за собой их гибель.
До сих пор, заявляют пастухи, никто не брался за спаривание их коров или кобылиц; это противоестественно, и китайцы, поощряющие подобные вмешательства, не иначе как вынашивают дьявольские замыслы.
«Как знать, — говорил мне совершенно серьезно один из таких диких сыновей бескрайних степей, — не собираются ли окаянные китайцы сначала заставить наших коров и кобыл принять этих чужаков с равнин, а потом и прислать сюда своих мужчин, чтобы мы отдали им наших жен?»
Стоит ли удивляться, что при таком своеобразном складе ума местных жителей все попытки китайцев нести свет знания в массы в западных приграничных областях до сих пор терпели поражение?
Тем паче достойны уважения люди, не пасующие перед трудностями. Следует воздать должное губернаторам Сикана и Цинхая за то, что они продолжают мужественно заниматься своим неблагодарным делом.
Глава IV
Приехав в Дацзяньлу, я обнаружила, что город наводнен беженцами. Я провела несколько дней у шотландских миссионеров «China Inland Mission»
[139], а затем в мое распоряжение предоставили домик, расположенный на горном отроге крошечного плато, возвышавшегося над городом. Я обрела этот кров благодаря одному влиятельному китайскому бонзе по имени Тай-цзу фаши (фанга означает «доктор права»), с которым была знакома еще до приезда сюда.
Тай-цзу — видный деятель китайской политико-религиозной среды. Он — уроженец Чжэньцзяна, как и его друг Чан Кайши. Этот человек объехал весь мир и жил во многих столицах, в том числе и в Париже, где некоторое время вел переговоры с востоковедами по поводу создания научно-исследовательского института китайской буддистской философии
[140].
Один из учеников Тай-цзу, китаец, принявший духовный сан, обитал на плато под названием Помо-Сан и распоряжался построенными там жилищами.
Мне уже доводилось в своих предыдущих книгах рассказывать о том, что у тибетских монахов принято уединяться в небольших домах, именуемых «цам кхантами», для занятий медитацией в течение более или менее продолжительного периода. Подобные жилища, рассеянные в окрестностях какого-нибудь маленького ламаистского монастыря, существовали и на Помо-Сан.
Предоставленная мне хижина соответствовала требованиям, предъявляемым к подобным обиталищам: она была предназначена для одного-единственного жильца — затворника. Это каменное строение с мощными стенами состояло из двух комнат размером не больше каюты парохода. В более просторной стояла деревянная лавка, втиснутая между стеной и дощатой перегородкой, которая служила ложем ночью и сиденьем днем, усугубляя сходство моей кельи с каютой. Перед скамьей стоял узкий стол. Несколько книжных полок и небольшой алтарь, нижняя часть которого заменяла шкаф, дополняли обстановку. На алтаре красовалась статуэтка Цзонкапы, основателя школы гелугпа. Я называю «алтарем» обычную высокую полку, подходящее место для почтительно помещенного туда изображения ученого-реформатора; это не означает, что Цзонкапу почитают так же, как святых в католической религии, которым даже молятся. Ни один буддист не ждет милости от покойных лам, сколь бы выдающимися знаниями, мудростью или благочестием они ни обладали.
