Поведение в ресторане русских, державшихся скованно либо безучастно, неизменно вызывало у иностранцев удивление. Я наблюдала, как офицеры, сидевшие за одним столом, поглощали пищу, не говоря ни слова. Невозможно себе представить, чтобы в какой-либо другой стране двое военных в форме, то есть люди, осознающие свою сопричастность, подобным образом хранили в присутствии друг друга молчание.
Только один раз за всю поездку по России и Сибири я услышала слово «товарищ», и оно прозвучало не слишком дружелюбно.
Какой-то мужик в толстом полушубке из овчины, чье грубое одеяние и лицо напомнили мне тибетских пастухов с горных пастбищ Кукунора, вошел в ресторан и остановился в центральном проходе, разделяющем два ряда столиков. Он застыл, загораживая дорогу, и озирался по сторонам с жизнерадостным, бесхитростным и совершенно растерянным видом.
Заметив этого человека, метрдотель слегка усмехнулся, подошел к нему и что-то сказал. Я не поняла из его речи ничего, кроме слова «товарищ», но немедленно увидела, какое действие оно оказало. Милая детская улыбка, сиявшая на добродушном лице крестьянина, тут же исчезла, сменившись боязливо-смущенным выражением, и славный малый безропотно побрел прочь, вероятно, обратно в общий вагон, где и должен был находиться согласно купленному билету. «Товарища» моментально выпроводили из нашего буржуазного общества.
На следующее утро, разговаривая в коридоре с одним из пассажиров во время уборки вагона, я поведала ему об этом случае. Похождения «товарища», заблудившегося в поезде, поначалу развеселили моего собеседника, но затем его лицо снова стало серьезным, и он указал мне на уборщицу, чистившую медную плевательницу в нескольких шагах от нас, при этом она стояла на коленях.
— Вот! — воскликнул попутчик. — Одни сейчас наслаждаются жизнью, объедаясь в вагоне-ресторане, а эта несчастная ползает здесь на коленях, вытирая наши плевки… она тоже «товарищ».
Рацион проводников также не внушал явных опасений по поводу их пищеварения. Я часто видела по вечерам, как они разделывают копченую селедку в закутке возле туалета — очевидно, их ужин состоял из этого единственного блюда. Впрочем, иногда, приходя из кухни, они держали в руках по две-три накрытые тарелки; в таких случаях их трапеза была более обильной, но, безусловно, не могла сравниться с нашим меню. Это подтверждало и количество принесенных тарелок.
По правде сказать, эти люди вовсе не выглядели истощенными. Наверное, им хватало того, что они ели, — возможно, до революции они питались еще хуже. Я повторяю еще раз: не следует судить со своей колокольни о том, что происходит в СССР.
Истинным кошмаром в транссибирском экспрессе был страшный шум, доносившийся из репродукторов, горланивших в коридорах с утра до вечера. Почему в стране, музыканты и композиторы которой снискали столь заслуженную славу, нам терзали слух такими оскорбительно пошлыми песнями? Неужели те, кому положено выбирать патефонные пластинки или транслировать в вагоны по радио музыкальные концерты, полагают, что «дикари», которые едут в спальных вагонах, недостойны лучшей музыки, и наслаждаются, умышленно заставляя их мучиться?
Временами из рупора громкоговорителя раздавались оглушительные голоса и бурные возгласы. Но это был напрасный труд: мои попутчики, за исключением двух человек, не понимали ни слова по-русски, и все они, заслышав этот гам, укрывались в своих купе либо переходили в соседний вагон, оставляя невидимого крикуна в одиночестве.
Когда я спросила нашего переводчика, для чего нужна такая какофония, он сообщил мне следующее:
— Шум будит пассажиров и заставляет их выйти из купе, благодаря чему можно навести там порядок. В противном случае некоторые сидели бы на своих местах до полудня и это мешало бы работе проводников.
Мне рассказывали нечто подобное о некоторых судоходных компаниях. На принадлежащих им пароходах пассажиров якобы обязывают подниматься раньше восьми часов утра. Тех же, кто отказывается подчиняться этому правилу, официально объявляют больными и посылают к ним в каюту судового врача, причем за этот принудительный осмотр берут безумно высокую плату. Мне с трудом верится, что пассажиры настолько бестолковы, что позволяют так над собой издеваться. Во всяком случае, я не видела ничего подобного во время своих многочисленных морских рейсов.
Дни тянулись однообразно, ничем не отличаясь друг от друга; пейзаж за окном не менялся, и, просыпаясь утром, мы видели ту же заснеженную равнину, что и накануне, перед заходом солнца. Как правило, закаты были тусклыми и невыразительными, но однажды вечером я неожиданно стала свидетельницей поистине волшебного зрелища. На горизонте показался таинственный голубоватый свет, а затем разлился по небу и заполнил половину обозримого пространства, занятого лесополосой, а другая половина, где простиралась бескрайняя голая степь, окрасилась в розовато-рыжеватые тона.
Казалось, деревья и редко попадавшиеся на пути избы стали прозрачными и витали в красочном воздухе, в то время как вдали, на том месте, где исчезло солнце, осталось бледно-золотое сияние. Я прильнула к оконному стеклу и любовалась, пока не стемнело, очаровавшей меня картиной с ежеминутно менявшимися оттенками.
Я не могу сказать, что в ходе моей поездки в транссибирском экспрессе советские плакаты и лозунги встречались в изобилии. Большинство вокзалов были лишены всяких символов, хотя некоторые станции приковывали к себе внимание. Время от времени я замечала красные ленты с надписями либо транспаранты с портретами Ленина, но чаще Сталина, героя дня, — живые всегда оттесняют покойных. Какой-то водитель приклеил большой портрет Сталина к стеклу своей машины, но подобное чрезмерное рвение казалось исключением.
Один небольшой населенный пункт под названием Икрения или что-то в этом роде отличался особенно благоговейным отношением к вождям. «Благоговение» представляется мне точным словом. Вокзал смахивал на временный алтарь, возведенный по случаю крестного хода в крайне благочестивых местах: Сицилии или Испании, с той лишь разницей, что изображения святых, предназначенные для поклонения прохожих, были совсем другими.
На крыше главного здания красовались два гигантских портрета, написанных на красном фоне: Сталин и еще какой-то выдающийся деятель, чье лицо было мне незнакомо. Немного ниже между ними висела фотография меньшего размера, в раме и под стеклом, запечатлевшая Ленина в кепке. Поблизости, на перроне, на постаменте, задрапированном красной тканью, возвышался бюст Сталина. Вокруг было развешано множество длинных красных лент с лозунгами, написанными белыми буквами.
Я попросила одну пассажирку, русскую по происхождению, ехавшую в спальном вагоне, перевести мне эти изречения. То ли женщина была не в состоянии выполнить мою просьбу, то ли не захотела себя утруждать, так или иначе она лишь сказала, что это пожелания и хвалебные надписи в честь вождей, чьи портреты были выставлены на всеобщее обозрение, а также обращения к народу с призывами работать без передышки.
Работать без передышки, разумеется, означало заниматься физическим трудом. Неужели это тот идеал, к которому следует стремиться?.. Меня никогда не заставят с этим согласиться. Разве всё обстоит не иначе: не на досуге ли возникают и крепнут у нас идеи и размышления — источники всякого прогресса?..
