Бедняга прихватил с собой только узелок с вещами да одеяло — он рассчитывал пожить у меня, пока я не умаслю судью.
— Это опиум, — заявил китаец, — но если вы не можете меня защитить, я лучше уйду.
Я проводила торговца до ворот монастыря и велела одному из слуг сопровождать его, следуя окольными путями, до тех пор пока он не успокоится и будет в состоянии позаботиться о собственной безопасности.
Очевидно, этот случай крепко засел в голове моего слуги-монгола, заядлого курильщика опиума. То ли он решил удостовериться, что может безбоязненно предаваться этому греху, то ли дело было в другом — так или иначе, как-то раз повар прибежал ко мне с испуганным видом и ошеломил:
— Орш лег спать и не шевелится. Он побледнел и стал холодным. Посмотрите, пожалуйста, может быть, он умер.
Я не люблю осложнений. За время моих долгих странствий у меня было вдоволь всяких перипетий, и я отнюдь не жаждала новой драмы.
Я отправилась в комнату слуг, но, даже не имея больших знаний в медицине, тотчас же все поняла. Речь шла об отравлении. Монгол накурился опиума или наглотался каких-то таблеток. Что мне оставалось делать? В одном из наиболее удаленных от Пусатина селений жил какой-то аптекарь, якобы разбиравшийся в медицине. Однако этот человек вряд ли оставил бы свою лавку и покупателей, а если бы даже и согласился навестить больного, прошло бы несколько часов, прежде чем мой слуга доставил бы его сюда. Повар отговаривал меня посылать за знахарем, заявляя, что мои иностранные лекарства лучше его снадобий.
Пострадавший по-прежнему не подавал признаков жизни.
— Намочи тряпку, — приказала я повару, — и изо всех сил хлещи ею Орша по липу и телу. Бей его хорошенько!
Пока слуга старался, я приготовила отвратительное рвотное средство, способное вывернуть наизнанку лошадь. Вернувшись к больному, я с радостью увидела, что он немного пришел в себя. Воспользовавшись этим, повар заставил его проглотить мое пойло.
— Теперь, — требовала я, — закутай его в одеяла, а затем нагрей камни и приложи их к его ногам и бокам.
Прошло не так уж много времени, прежде чем мое средство подействовало. Я ждала до тех пор, пока не убедилась в окончательном результате. Затем, когда настала ночь, я дала Оршу, которого била дрожь, слабительное, не менее сильное, чем рвотное. По-моему, я слышала, что в подобных случаях очищение желудка не требуется, но я не была в этом уверена и склонялась к мысли, что «освобождение» больного от всего, что в нем накопилось, должно пойти ему на пользу. На сей раз я была права. По словам довольно взволнованного повара, мое второе средство оказалось столь же эффективным, как и первое.
Монгол был спасен, но чувствовал себя неловко, когда я пришла его навестить на следующее утро.
— Так лечили больных во времена твоего знаменитого вождя Чингисхана, — сказала я.
— Ах! — жалобно пролепетал он. — Наверное, в роду преподобной госпожи были предки-монголы.
— Всё именно так, как ты говоришь, — отвечала я. — В течение трех дней тебе следует пить только молоко и ничего не есть, а на четвертый день ты приступишь к работе.
Таким образом, инцидент с Оршем был исчерпан.
Август близился к концу, постоянно шел дождь, и становилось холодно. Под моим каном
[55] разводили огонь, и я сидела там на коврах, по-восточному скрестив ноги, перед низким столиком с книгами, взятыми в монастырских библиотеках.
Я пыталась продолжать исследования, ради которых приехала в Утайшань, но мне становилось все труднее сосредоточиться на работе. Зона боевых действий расширялась, и война грозила продлиться еще долго. Я экономила оставшиеся у нас гроши, все сильнее сокращая свой рацион, и мое питание было крайне скудным.
Ламы возобновили свои любезные уговоры. Мне, по их уверениям, следовало оставаться в Пусатине, они готовы были снабдить меня продовольствием и топливом, и я могла рассчитаться с ними позже, перед отъездом, когда закончится война. Но кто знал, когда она закончится?.. Я сомневалась, разумно ли принимать это радушное предложение и обрекать себя на заточение в Утайшане на неопределенный промежуток времени.
Мы все еще пребывали в неизвестности, и у меня забрезжила надежда, что сражения прекратились и противники приступили к мирным переговорам, но слухи, снова долетевшие до наших гор, опровергли мои ожидания. В Шанхае, в окрестностях железной дороги из Пекина в Ханькоу, а также рядом с нами, к северу от Утайшаня, по-прежнему шли бои.
Говорили, что последние части, проходившие через Утайшань и остававшиеся там всего одну ночь, располагались в 60 километрах от нас, преграждая путь японцам. Солдаты, расквартированные ниже Пусатина, те, что упражнялись на турнике, швыряли гранаты в долину, веселясь, как мальчишки, а затем спускались со смехом по большой белой лестнице, все они — 500 человек — якобы были убиты.
Другие отряды, численностью примерно в 300 человек, передвигавшиеся по ночам и прятавшиеся днем, укрываясь от взоров вражеских летчиков, все же были замечены и частично уничтожены во время сна, обессилевшие после ночного перехода, — солдаты погибли под обломками храма, на который были сброшены бомбы. Те, что сумели выбраться наружу, были расстреляны из пулеметов.
Но и наступавшие японцы повсюду сталкивались с гораздо более упорным, чем они ожидали, сопротивлением. Они рассчитывали на легкую победу по истечении трех недель, но факты говорили о том, что война, напротив, будет долгой и необычайно кровавой, а недавние сражения являлись лишь небольшой прелюдией к грядущим битвам.
И тут поползли новые слухи — более нелепой выдумки невозможно было себе представить
[56]. Китайцы якобы создали войско из обезьян. Животных научили бросать гранаты, разделили на группы по десять особей и во главе каждого отряда поставили по солдату. Их задача состояла в том, чтобы опустошать японские склады боеприпасов.
Эта небылица снова всплыла в октябре следующего года. В ту пору я уже перебралась в Ханькоу. Газета «Норт Чайна геральд» от 5 октября 1938 года
[57] перепечатала заметку из какого-то токийского издания, ссылавшегося на своего корреспондента из Цуцяна.
