Когда стало темно, мы остановились в стоявшем особняком доме, то ли крестьянском жилище, то ли постоялом дворе. Погонщики мулов отказались идти в деревню, расположенную поблизости, снова сославшись на то, что там обосновались солдаты. Возможно, это так и было, из-за чего я предпочитала переночевать в безопасном месте, а не в окружении множества шумных военных.
Солнце, ярко светившее все утро, во второй половине дня скрылось, и вечером небо затянули низкие плотные облака. Мы остановились на привал примерно полчаса назад; погонщики задали животным зерно и солому, как вдруг послышался знакомый шум приближающегося самолета. Все замерли и навострили уши. Я вышла из комнаты и стала смотреть в небо, но густая завеса облаков не позволяла что-либо разглядеть. Люди, жавшиеся друг к другу словно испуганные бараны, хранили молчание. Когда я заговорила с Ионгденом, они сделали мне знак замолчать, искренне полагая, что звук наших голосов может привлечь внимание неприятеля, парившего в вышине. Какой-то человек вышел из конюшни с зажженным фонарем и направился к своим друзьям, не выпуская из рук опознавательный знак.
Ионгден подбежал к нему и погасил фонарь. Погонщики мулов очень удивились.
— Сейчас слишком темно, чтобы летчики нас заметили, — пояснила я. — Тем более они не могут нас слышать, но даже слабый свет виден ночью издалека; горящий фонарь рискует выдать нас в любой момент.
Очевидно, я не убедила этих людей; им казалось, что лучшая мера предосторожности — затаиться и сидеть тихо. Впоследствии я неоднократно сталкивалась с тем же заблуждением. В один незабвенный день, когда во время воздушного налета нас с Ионгденом, врача из консульства и других наших друзей-фр анцузов задержали в Ханькоу китайские полицейские, они пытались заставить нас укрыться в кустах и выбросить сигареты, хотя дело было днем, а также запретили нам разговаривать, дабы не привлекать к себе внимания японцев, пролетавших на большой высоте. Поскольку мы не приняли в расчет этот бессмысленный приказ, нас продержали в участке больше часа, подозревая в шпионаже
[65].
— Пусть погонщики угомонятся, — сказала я Ионгдену. — Хороший сон успокоит их нервы, а завтра мы посмотрим, на что они способны. Но ты должен встать до восхода солнца и не спускать с них глаз. Они уже получили задаток и могут попытаться незаметно улизнуть.
Лама обещал быть начеку, и мы легли спать. Мы расстелили покрывала, на которых сидели в портшезах, на канах в своих комнатах; таким образом, выражение «лечь спать» означало, что мы попросту растянулись на этих помостах.
Как я и предполагала, наутро погонщики немного успокоились и согласились идти дальше, но при условии, что мы будем двигаться только ночью, чтобы нас не заметили летчики. Разумеется, китайцы также потребовали дополнительное вознаграждение. Было весьма накладно платить больше условленной цены, но пришлось с этим смириться. Я лишь сумела уговорить их отправиться в путь днем, не дожидаясь вечера, так как стояла пасмурная погода.
Вскоре после отъезда мы повстречали отряд из шести офицеров и нескольких солдат; все они были без оружия и брели пешком вдоль русла реки, выискивая сухие места. Они прошли довольно далеко от нашего каравана и не обратили на него никакого внимания. Немного дальше мы увидели еще одного офицера; он ехал верхом в сопровождении денщика, также сидевшего на лошади и державшего за повод мула, навьюченного поклажей. Военный проехал мимо, отдав нам честь. Чему или кому он салютовал? Французскому флагу, прикрепленному к моим носилкам, или вашей покорной слуге? На всякий случай я тоже его поприветствовала.
Оставив позади реку, мы собрались свернуть на узкую низкую дорогу, как вдруг оттуда нам навстречу выехал обоз, перевозивший на фронт боеприпасы. Я тотчас же приказала погонщику, шагавшему рядом с моим портшезом, остановиться, чтобы не загораживать путь. Очевидно, китаец расценил появление обоза как угрозу своей безопасности и занервничал. Он решил поскорее удалиться и, не слушая меня, стал дергать мула за поводья, чтобы заставить его двигаться живее. Животные, перевозившие вещи, и те, что тащили носилки Ионгдена, последовали за ним. Несколько мгновений спустя мы застряли между высокими крутыми откосами в узкой ложбине и полностью загородили проход.
Погонщики разозлились и попытались заставить крестьян, которые вели реквизированных животных, подняться на гору и ехать дальше по полям, чтобы не мешать нашему движению. Глядя на это, я припомнила аналогичный эпизод, случившийся когда-то в пору моих странствий по Ганьсу. Однако тогда было другое время, и подобные действия теперь были неуместны.
У солдат, сопровождавших обоз, было больше оснований сердиться, нежели у моих слуг, но они вели себя очень учтиво. Я поспешила предотвратить ссору.
— Сколько у вас животных? — спросила я у одного из солдат.
— Пятьсот, — отвечал он.
— Хорошо, — сказала я. — Сейчас идет война, и армейские службы должны иметь преимущество перед всеми. Мы отойдем назад. Я отдам приказ погонщикам, и, если они не подчинятся по доброй воле, заставьте их сделать это силой.
Я считала, что недопустимо их задерживать и создавать трудности обозу, который везет боеприпасы для бойцов. К тому же на моем портшезе развевался французский флаг — мы полагали тогда, что он в состоянии защитить нас от воздушных налетов, и я не хотела вызывать недобрые чувства к своим соотечественникам.
Погонщики не без труда отступили вместе с носилками к началу узкой дороги, и мы стали свидетелями нескончаемого шествия пятисот лошадей, мулов и ослов — это задержало нас надолго.
Пока погонщики ждали, у них, к сожалению, было время подумать.
— Было бы опасно продолжать двигаться в том же направлении, — заявил один из них. — Если японцы проведали, что боеприпасы повезут по этой дороге, они пошлют самолеты их бомбить, и мы неминуемо попадем под обстрел. Мы поедем по другой дороге, которая немного дальше раздваивается.
Доказывать, что с самолетов нас не смогут увидеть, так как уже темнеет и, по словам солдат, за их обозом не следуют другие эшелоны, было бесполезно. Когда узкая дорога закончилась, китайцы пошли по тропе, которую они якобы хорошо знали, и вскоре мерное покачивание носилок меня убаюкало.
Я проснулась ночью. Не было видно ни дороги, ни тропы; двое погонщиков шагали перед моим портшезом, тихо переговариваясь. Китайцы не казались озабоченными или растерянными. Решив, что они прекрасно знают, куда мы идем, я взглянула на прояснившееся небо, поплотнее закуталась в одеяла и снова уснула.
У меня такой же прекрасный сон, как и аппетит, — ни то, ни другое не зависит от каких-либо обстоятельств, — поэтому я вновь открыла глаза, когда было уже совсем светло. Наш караван только что остановился, и погонщики совещались. Глядя на их озадаченные физиономии, я тут же поняла, что произошло. Ночью они сбились с пути. Мы оказались на непаханой, изборожденной оврагами земле, где не было никаких признаков дороги, по которой могли бы пройти навьюченные животные, и тем более портшезы.
