Что до меня, третий день после падения прошел благополучно, и на четвертый я все еще была жива. Я побывала в Праге и Будапеште, а затем приехала в Вену, где боль возобновилась, а затем во время турне по Германии и Швейцарии и вовсе утихла.
На сей раз я снова надеялась счастливо отделаться. Мне было очень плохо, но «круглые и овальные частицы» перестали кружиться у меня в голове и распевали «ом-ом-ом» уже много тише. Я принимала пирамидон и аспирин, обуздывавшие этот вихревой поток.
И все же, хотя я и пыталась держаться стойко, повторяя: «Боль, ты — лишь пустой звук», дабы не ударить в грязь лицом перед властителями своих юношеских дум — Эпиктетом
и Марком Аврелием
, — сила моего духа была вовсе не велика.
Я быстро привела себя в порядок, стоя в основном на одной ноге из-за раненого колена, а затем снова легла, съела немного риса и проспала до полудня.
Я проснулась в горячке, с очень тяжелой головой; колено еще больше распухло, и я уже не могла встать на ногу; стоило мне пошевелиться, и я чувствовала резкую боль в боку. При этом мое сознание снова стало очень ясным, но обострение и без того тяжелого состояния внушало мне сильное беспокойство.
— Придется найти носилки, чтобы доставить меня в Тайюань, — сказала я Ионгдену, — было бы слишком трудно выдержать тряску в повозке.
— Я уже наводил справки по этому поводу, — отвечал мой сын. — Здесь нет ни носилок, ни повозок, ни других средств передвижения, даже ослов, чтобы перевезти вещи. С фронта приходят скверные новости. Говорят, китайцы не в силах сдержать наступление у Великой стены, и японцы скоро подойдут к Тайюаню.
Приближение японцев означало, что путь в Таюйань мог оказаться закрытым, как и дорога в Пекин, когда я находилась в Пусатине. Страшно было подумать, что меня ожидает, если мне не удастся добраться до Тайюаня и получить там деньги.
Ионгден покачал головой и ушел. Вечером он подтвердил, что раздобыть какое-либо транспортное средство невозможно.
На следующее утро хозяин гостиницы предоставил мне старую, дышавшую на ладан коляску рикши, и я попросила отвезти меня в протестантскую миссию. Я застала там лишь привратника-туземца, тупого до невозможности. Мне ничего не удалось вытянуть из него, за исключением того, что хозяева уехали из города. Между тем владелец гостиницы от моего имени отправился в католическую миссию. Вернувшись, он сообщил, что там остались одни китайцы. У них не было ни повозок, ни животных, которых они могли бы мне одолжить, и они не знали никого, кто мог бы нам помочь.
День прошел, ничем нас не обнадежив. Вечером полицейские пришли проверять паспорта. Они сделали это быстро, не ломая дурацкой комедии, и я рассказала им о своих затруднениях. Стражи порядка подтвердили, что действительно транспортные средства были реквизированы, но заверили, что они этим займутся и приложат все силы, чтобы я смогла уехать.
Наутро снова зарядил проливной дождь, шедший без перерыва. Во второй половине дня к нам явился запыхавшийся китаец в форме. Его прислал начальник. «Быстро, быстро, — сказал он, — поезжайте на вокзал. Сегодня вечером отправится поезд, который заберет в Тайюань гражданских пассажиров».
Вместе с полицейским прибыли две легкие коляски, каждую из которых тащил мул; они должны были доставить нас на станцию. Я поняла, что, как видно, их одолжили у частных лиц. Так или иначе, для долгого пути они были не пригодны.
Наш скарб кое-как втиснули в эти повозки. Я села в одну из них, погонщики, Ионгден и слуги пошли пешком по улицам, превратившимся в реки. Вокзал был расположен на значительном расстоянии от города, и немощеные дороги, ведущие туда, были залиты водой. Бедные перегруженные мулы увязали в грязи, погонщики толкали коляски, а наши вещи так сильно ударялись друг о друга, что мне становилось страшно. «Неужели нам снова суждено попасть в переплет?» — думала я. К счастью, всё обошлось.
Подступы к вокзалу являли собой жалкое зрелище. Повсюду толпились люди, стоявшие или сидевшие на тюках и чемоданах, мокрые, с грязными ногами. Все ждали прибытия обещанного поезда. Некоторые, наверное, приехали издалека; их поникшие фигуры говорили о предельной усталости, а на лицах читалась невыразимая тоска. Эти китайцы бросили свои дома и бежали куда глаза глядят, захватив всё, что они могли унести; дождь и грязь превратили их жалкие пожитки в отвратительное тряпье.
Попасть в здание вокзала было невозможно. Помимо служебных помещений там был только один, не очень большой зал, где находились билетные кассы, и он был переполнен. Нам пришлось свалить свой скарб снаружи у двери и стать там же, прижавшись к стене. Выступ крыши немного защищал от дождя. Было полседьмого вечера.
От промозглой сырости меня начал бить озноб, предвещавший новый приступ горячки; я цеплялась обеими руками за гвоздь, на котором висел красочный плакат, чтобы уменьшить нагрузку на раненую ногу.
Из-за спешного отъезда мы ничего не ели с полудня, а рядом с вокзалом, построенным на отшибе, среди полей, не было ни одной продуктовой лавки.
Железнодорожные служащие, пробиравшиеся сквозь толпу, объявили, что поезд прибудет около восьми. Услышав это, многие из тех, кто сидел внутри, вышли на улицу, очевидно решив, что успеют сходить в город подкрепиться. Воспользовавшись тем, что образовалось пустое пространство, Ионгден отнес мешок с моими одеялами в зал ожидания и положил его на свободное место. Наконец-то я смогла расположиться под крышей — это было явным шагом к комфорту.
Какой-то молодой человек учтиво подвинул большую корзину-чемодан, чтобы мне было удобнее, и попытался завязать разговор. Мой запас китайских слов был слишком ограничен, чтобы следить за ходом его мыслей; я сказала это юноше, и он замолчал.
Несмотря на вокзальную сутолоку, стражи порядка обратили внимание на иностранку, или, возможно, им сообщили о нас из участка в Синьчжоу. Полицейский попросил меня предъявить визитную карточку и паспорт, унес документы и вскоре вернул мне их, ни о чем не спросив.
Уже перевалило за восемь, а состав всё не подавали. Зато военные эшелоны, до отказа забитые солдатами, нескончаемым потоком уходили в сторону фронта. Периодически я выходила, опираясь на палку, и смотрела им вслед. Ионгден сторожил мое место, сидя на мешке.
Небо окончательно прохудилось, но вместо ливня теперь моросил мелкий холодный дождь. Вечер был темным и мглистым; огни поездов, окруженные желтовато-голубоватым ореолом, и свет немногочисленных фонарей, расставленных вдоль путей, не могли разогнать окружающий мрак.
На грязных насыпях громоздились ящики с боеприпасами, мешки с рисом и мукой, тюки с воинским обмундированием. Повсюду валялись солдатские шинели и гимнастерки из серой хлопчатобумажной ткани на ватине, изредка прикрытые непромокаемой пленкой; пропитываясь водой, они становились не пригодными для носки.
Составы следовали один за другим на небольшом расстоянии; линия фронта находилась рядом, и все перевозки осуществляли ночью, из опасения воздушных налетов. У большинства вагонов не было крыши. Военным приходилось ехать в такой тесноте, что они стояли, так как не было возможности сесть даже на пол.
