– Томас сказал, что вы будете заниматься городской социологией, – проговорил он. – Не желаете посвятить меня в суть ваших исследований? Может быть, я сумею чем-нибудь вам помочь.
– Тема моей работы – этническая стратификация, – вежливо ответил Рышард, – распределение этно– и национальных групп по ступеням общественной лестницы в Сан-Антонио.
– Да, тема занятная, – согласился Фонти. – Вы уже подготовили план и программу исследования? Если нет, то включите кроме этнического и национального еще и расовый уровень распределения… Обычно его недооценивают, но на самом деле он очень важен.
– Не могли бы вы объяснить вашу точку зрения? – тоном любознательного ученика спросил Крачковский.
– Этносы и нации сейчас, в двадцать третьем веке, размыты, – сверкнул глазами Фонти. Приехавший из Европы молодой ученый его явно заинтересовал. – Чего не скажешь о расах. Они по-прежнему плохо смешиваются между собой. Особых усилий такое дополнение от вас не потребует, а результаты могут оказаться исключительно интересными.
– Хорошо, я поступлю именно так, – кивнул Рышард, отмечая, что беседующий с ним человек психически неуравновешен и что спорить с ним в любом случае не стоит, – спасибо за помощь.
– Обращайтесь в любой момент, – кивнул Фонти и поспешно отошел.
29 июля 2219 года летоисчисления Федерации
Земля, Сан-Антонио
В университетской библиотеке гудели кондиционеры, на улице же стояла изнурительная, удушающая жара. После целого дня работы с литературой Рышард выбрался из здания и тут же вспотел. Рубашка неприятно липла к телу, а по вискам словно колотили молоточками.
– Добрый вечер, коллега. – Ральф Эрлингмарк, несмотря на немаленькие размеры, двигался бесшумно.
Появившись из-за спины, он заставил Рышарда вздрогнуть.
– Добрый вечер, – сказал тот, с любопытством глядя на профессора. Эрлингмарк был одним из немногих, кто остался в университете на лето. Причины подобного поступка были не очень понятны. – Я уж думал, что все разошлись по домам!
Небо над Сан-Антонио, днем пронзительно голубое, сейчас неторопливо темнело. С уверенностью возвращающегося в дом хозяина надвигался вечер, привратник ночи.
– Как видите, не все. – Эрлингмарк улыбнулся. – Как насчет того, чтобы выпить пива?
– Не откажусь. – В горле и впрямь было сухо, как в недрах пустыни Сонора. – Куда вы предлагаете пойти? В «Рыжего кота»?
Этот бар, расположенный на территории университета и получивший название в честь его символа, пользовался среди ученой братии большой популярностью.
– Нет, – чуть заметно поморщился Эрлингмарк, – там слишком много… народу, в общем!..
Тут профессор оказался прав. В «Рыжем коте» почти всегда было людно.
– Тогда куда?
– Я знаю отличное местечко на соседней улице. Бар называется «Прага». Я знаю, что это город в Европе. Он ведь рядом с Варшавой?
– Я бы не сказал, – усмехнулся Рышард, покорно следуя за Эрлингмарком. – Хотя, если сравнивать с расстоянием до Америки, то они на самом деле неподалеку.
«Отличное местечко» располагалось довольно близко. Покинув территорию университета через боковой вход, преподаватели прошли около сотни метров, после чего очутились перед вывеской «Прага», намалеванной угловатыми готическими буквами.
А под ней обнаружился самый настоящий пивной погребок, который в Америке найти сложнее, чем в Европе – хороший мексиканский ресторан.
– Ничего себе! – сказал Рышард, оглядывая крошечное помещение с деревянными столами и стенами, выложенными камнем. Тут царил кислый пивной запах. – Действительно, настоящая Прага!
– Садитесь, панове. – Из-за стойки явился официант в белом накрахмаленном фартуке и черном жилете поверх рубахи. – Что будете брать?
– Как обычно, – ответил Эрлингмарк, – только в двойном размере!
– Одну минуту. – Профессора тут, похоже, хорошо знали.
– Я люблю европейское пиво, – сказал тот, усаживаясь за стол. Табуретка под могучим телом скрипнула. – А не ту мочу, которую пьют местные…
– Вы сами из Европы? – полюбопытствовал Рышард, усаживаясь напротив.
– Родом из Дании, – ответил Эрлингмарк, – но приехал очень давно, еще в детстве. Меня сюда привезли родители.
Пиво принесли в деревянных кружках, потемневших от времени (или изначально сделанных такими). По лоснящимся бокам стекала белая пена.
– Если еще чего понадобится, – сказал официант, ставя на стол блюдечко с ржаными сухариками, обильно обсыпанными солью, – то зовите, не стесняйтесь!
– Спасибо, Йорг. – Эрлингмарк кивнул, и взгляд его, в котором явственно ощущалось физическое давление, обратился на Рышарда. – Ну, за знакомство!
– За знакомство! – ответил тот. Кружки с глухим стуком соприкоснулись.
– Называй меня просто Ральф, – сказал профессор, отправляя в рот целую горсть сухариков.
– Хорошо, – ответил Крачковский, поступая точно так же. – Ух, да они еще и перченые!
– А то! – усмехнулся Эрлингмарк. – Тут толк в пивных делах знают. Слушай, а как тебя занесло в наши края?
– Выиграл грант. – Интерес, который профессор проявлял к новичку, выглядел вполне естественным, но Рышард мгновенно напрягся. Теперь он контролировал каждый свой жест, каждое слово, понимая, что возникшие сейчас подозрения потом уже не удастся развеять.
Эрлингмарк внимательно слушал рассказ молодого коллеги о его научных успехах, задавал вопросы про Варшавский университет, про то, как там поставлено преподавание гуманитарных наук.
– Мир сейчас стал везде одинаков, – сказал он с глухой тоской, когда Крачковский наконец замолк, – всюду одно и то же. Оригинальная научная школа —по нынешним временам редкость. Что в Пекине, что в Рейкьявике или Буэнос-Айресе думают сходно, учат по одним и тем же методам, а одинаковость – верный путь к вырождению и застою. Именно различия рождают движение, развитие, эволюцию…
– А ты, Ральф, чем занимаешься? – спросил Рышард, когда им принесли по второй кружке пива.
– Культурой индейских племен, – ответил Эрлингмарк.
– Так ты вроде не антрополог?
– Степень получил по теме «Философские основы литературы магического реализма двадцатого века». – Рыжий ученый одним глотком ополовинил деревянную посудину. – Но потом область моих интересов сменилась. Изучаю культы и воззрения малочисленных индейских племен, уцелевших в Техасе и горах Сьерра-Мадре. Периодически езжу по отдаленным районам, опрашиваю последних носителей этнического самосознания… Сохраняю то, что через полсотни лет, когда последние пуэбло и юма отойдут к праотцам, станет такой же древностью, как скандинавские или греческие мифы…
– Интересное, должно быть, дело, – вежливо отозвался Рышард
