Не отпускало. Голова горела от клокотавших в ней противоречивых мыслей. В душе вызрело что-то, подобное тем переживаниям в последнем разговоре с Корневым и потом еще на его похоронах, – подобное по силе, не по смыслу.
«Не про Шар надо… а про что? Что-то упускаю. Принял – от усталости и страха – простое решение за истинное. А если пойму это истинное потом?
…А хорошо бы сейчас умереть. Тем йоговским способом: волевое кровоизлияние в область мозжечка. В плену один таджик-лейтенант объяснил мне этот способ; он так и покончил с собой, когда отобрали в группу подлежащих ликвидации: стоял и вдруг упал, глаза закатились – готов. Я тоже мысленно репетировал, очень вдумчиво ощупывал сосредоточением, что у меня где в мозгу, – и на случай, если будут измываться, пытать. После побега поймали, били, издевались в свое удовольствие – не воспользовался; была злость, хотелось жить и додраться… А сейчас не хочу, нету сил. Ну вас всех. И состояние подходящее, кровь прилила к голове. Как там в шастрах? „В межбровье направить всю силу жизни…“ И сразу никаких проблем.
…А эти двое все ждут разговора о делах. Не исключено, что через четверть часа они будут хлестать меня по физиономии».
Последняя мысль – точнее, сам переход от вселенских категорий к трусовато-мелкому – поразил Валерьяна Вениаминовича до головокружения. Начать с великолепно задуманного суперзлодейства – и так сникнуть: морду набьют. И ведь есть за что! И это мышиное нетерпение, чтобы все поскорее осталось позади… Значит, не прав?
– А скажите мне, Юра, – как-то горячо обратился он к Зискинду, не замечая, что тот и Буров с удивлением смотрят на его красное лицо, лихорадочно блестящие глаза, резкие жесты, – не было ли вам досадно, что ни вы и никто не видел по-настоящему вашего произведения? – Пец всей рукой указал на башню. – Ведь действительно видим бог знает что: не то муравьиною кучу, не то ту самую клизму с наконечником… Неужели не хотелось вам, чтобы исчез приплюснувший ее Шар, она выпрямилась в полный рост, до облаков, заблистала бы огнями этажей, а?
«Сейчас так и случится. И пусть все будет открыто, не боюсь!»
– Досадовал и хотелось, – вдумчиво ответил архитектор. – Только мне странно слышать это от вас, всегда утверждавшего, что именно НПВ есть общий и естественный случай существования материи. А раз так, то башня сейчас и выглядит нормально, разве нет?
– Да-да… – Пец снова не слушал, ушел в себя. – Да-да…
«Был мальчик… желтоволосый, с голубыми глазами. Был он изящен, к тому же поэт – хоть с небольшой, но ухватистой силою… Вот и я прохожу через это, Саша. Надо докопаться до сути в себе. А там пусть я окажусь по ту сторону, что и ты, или останусь по эту – не важно.
…Был такой ученый – я. Цвет волос и глаз несуществен. Немало он превзошел ступеней познания – но на каждую взбирался кряхтя, с натугой, каждая казалась последней. Не ступенькой, а вершиной – с нее можно обозреть все и не надо стремиться к более высокому знанию. Теория мира с переменным квантом действия казалась вершиной: ну еще бы, в ней все законы физики обобщаются! – пока не попал в Шар.
Практика работ в НПВ казалась вершиной познания и человеческой деятельности; но оказалось, что и это лишь ступенька, поднимающаяся к галактикам и звездам MB. Вскарабкался – вслед за другими! – и к ним, преодолев робость души и косность мысли. Картины бурлящих потоков материи-действия, в которых на мгновения просматриваются призрачные миры, цивилизации, существа… а их снова смазывает поток, порождающий новые миры и цивилизации, – представлялись безусловной вершиной, ибо никогда ум человеческий не постигал ничего более обширного и вечного. Но и они оказались ступенькой, ведущей к пониманию первопричин и сутей: сути нашего мира, сути жизни и разума.
Это знание и вовсе выглядит сверкающей ледяной скалой; с нее сверзился Корнев, не следовало бы карабкаться другим… Но похоже, что и оно – ступень к еще более главному знанию. Я не знаю, какое оно, только чувствую, что есть. Но хватит ли сил?..»
VII
– Да что с вами, Валерьян Вениаминович? Вам худо? – наперебой спрашивали встревоженные спутники. – Может, в машину, отвезти вас домой?
– А, да будь я проклят! – Пец повернул обратно, пошел быстро. – Конечно в машину. Быстрей!
Было семнадцать часов пять минут. Но ничто внешнее не имело значения в сравнении с тем, что делалось в душе Пеца. В нем будто рождался новый человек.
– К Шару! – приказал он водителю. – И гоните вовсю, сигнальте!
– Что все это значит, Валерьян Вениаминович, можете вы объяснить?!
Кажется, это спросил Буров.
«…Когда мы прикидывали столкновения тел на планетах MB, ты, Саша, меня сразил. Уел. Но понимаешь ли: раз человеку дано понять, что он физическое тело с массой, значит он не просто тело; и раз ему дано понять, что он животный организм, значит он не только организм; раз дано понять свое место в мировых процессах – значит он не слепой ингредиент этих процессов. Покуда не понял, то слепой: бактерия, червь, бродильный фермент… Но когда понял, он над ними, над стихией. И может исхитриться, овладеть ею. Ведь как просто! И для каждого понявшего обратно пути нет. Не знаю, горят ли рукописи, но знания – точно не горят».
И родился в муках души и ума новый человек, родился постижением! Ничего не изменилось – и изменилось все. Пока Валерьяна Вениаминовича заботило – не в рассудке, а в самой глубине самоутверждающего инстинкта – свое личное положение в сложившихся обстоятельствах, личное счастье (не серенькое, понятно, выражающееся в удовольствиях и успехе, а по масштабу натуры, которой важно не поработиться и вести, пусть даже к гибели дела, и себя)… пока им интуитивно руководило это свое, все было скверно; он был угнетен, подавлен бедами случившимися и возможными, не видел выхода. Огромный враждебный мир противостоял ему, мир иллюзий и непоправимых ошибок, страха жить и боязни умереть, бессилия перед временем и незнания будущего. Мир этот нависал над ним малым существом, опасностями, ловушками, тайнами и злым роком. Но как только он, шагнув в последнем отчаянном усилии за предел привычного круга мыслей и чувств, за предел своего, осознал извечное простое единство бытия, спокойно включающего в себя и его, каким бы он ни был, – все изменилось: он сам стал – весь мир!
Отчаянно сигналя, неслась машина, выбиралась из опутанного трещинами-улицами свища; мелькали дома, деревья, изгороди, люди; трясло и кидало на выбоинах. А Валерьян Вениаминович равно чувствовал себя сопричастным к этому мелкому движению – и к возникновению галактик, пробуждению жизни на планетах. Это он – не Пец, не ученый, не директор, а он, который одно с Тем, – силой своего понимания-проникновения собирал в великом антиэнтропийном порыве к выразительности сгустки материи-действия в огромных просторах. Он был этими сгустками – и сам нес их в потоках времени, завивал вихрями галактик, вскипал в них пеной веществ, загорался звездами, выделял планеты… жил и наслаждался всеми проявлениями жизни, от вспышек сверхновых до пищеварительных спазм протоплазмы! Всеми!
И странным, смешным казалось теперь ему недавнее решение уберечь людей от большого знания меняющегося мира – ради того, чтобы они остались такими, как есть и каким он был еще недавно. Будто кто другой принял это решение! Очевидным стало: познание мира плохим не бывает. И пусть людям кажется, что для выгод, для достижения близких целей проникают они во Вселенную, в суть мировых процессов; утратятся выгоды, окажутся позади достигнутые цели, – а Понимание останется. «…Мечтами и горем, радостью, крушением надежд и исполнением их, усилием, трудами, любовью и усталостью – всем познает человек мир, всеми переживаниями. Только боязнью он не познает ничего – и поэтому не вправе уклоняться от знания!»
