– Скажите мне вот что, Юра, – игнорируя вопрос Бурова, обратился Пец к Зискинду, – вы не прикидывали, что будет, если Шар начнет смещаться относительно башни, ерзать?
– Таращанск будет, – без раздумий ответил тот. – Чем выше, тем страшнее. Смещения будут изгибать башню. А бетон, знаете, на изгиб не работает.
– Да что все это значит, Валерьян Вениаминович, можете вы объяснить? – отчаянно вскричал Буров. – Эвакуация и все?.. Значит, вы Волкова не на пушку брали? Метапульсации выпятятся, да?
– Да. И будет… шаротрясение. – Пец коротко усмехнулся: нашлось слово. – Сейчас, с минуты на минуту. Думайте, что делать.
– Сейчас?! А что же вы раньше-то!.. – так и взвился Буров.
– Спокойно, Витя, не надо о том, что раньше, – остановил его Зискинд, который чутьем художника немного проник в состояние Пеца. – В конце концов, вы и сами этого хотели.
– Что я хотел? Разве я так хотел! – не унимался тот. Повернул искаженное лицо к директору. – Валерьян Вениаминович, так это мое назначение – скоропалительное, с бухты-барахты… тоже туфта? Чтобы энергичней выгонял, да?
И что-то умоляющее скользнуло в лице его и в интонациях. Чувствовалось, что он очень хочет, чтобы ответили «нет», примет любое объяснение.
Но не чувствовал новый Пец ни вины, ни неловкости – потому что не он решил тогда, а тот не мог иначе. Так очевидна была для него микронная незначительность всех повышений и понижений в социальной иерархии – от арестанта до президента – в сравнении с основной должностью всех людей, что он и не ответил Бурову, только взглянул на него с жалостливым укором.
– Да, Витя, – сердито ответил за него архитектор. – Вы же поняли, что да. И хватит, не ведите себя как в пьесе или в фильме. Думайте лучше, что делать дальше.
– Хорошо! – Тот откинул голову к спинке сиденья; кровь отливала от его щек. – Я не буду как в пьесе. И как в фильме не буду. Хор-рошо… Что делать, что?
VIII
– Вот! – Пец тронул за плечо шофера. – Сейчас. Остановите!
Машина находилась в километре от Шара. Он и башня были видны громадиной на половину неба.
N = N0 + 600361114
День текущий: 15,7156 сентября,
или 16 сентября, 17 час 10 мин 27,84 сек
Метапульсация сместила Шар!
Они выскочили из кабины в момент, когда в ядре Шара возникла ослепительная голубая точка. Она озарила все на доли секунды, но настолько ярко, что, когда погасла, то и солнце, и освещенные им здания выглядели блеклыми тенями. Люди во всем городе остановились, тревожно глядели на Шар.
«Метапульсация вынесла в переходный слой одну из звезд, – понял Пец. – Как и вчера, когда Корнев метнулся к ядру – и обжегся».
– Как и вчера, слышите, Юра, как вчера! – Он схватил за руку архитектора, говорил не заботясь, поймет ли тот. – Таращанск – и котлован под башню, вспышка-звезда вчера, от действий Корнева, и сейчас… Ведь то же самое делается-то! Да и как иначе. А в Шаре уже все изменилось – с быстротой, обеспечиваемой ускоренным временем.
Ядро Шара и верх башни окутались мутью; там будто что-то взорвалось. Серая муть ринулась вниз, замедляясь в падении. Затем от земли плавно поднялось облако пыли.
– Что же вы наделали, папа Пец! – горевал рядом Буров. – Ведь если Шар оторвется, то конец всему, не только башне – изменению судеб человечества!
– О Витя! Чего стоит человечество, если судьба его зависит от прочности четырех канатов!
Конец слов Пеца заглушил налетевший со стороны Шара грохот, гром, рев.
– В машину!
Шар уцелел, удержался над башней. Только что-то вибрировало в нем, распространяя пыль, шум и сотрясения воздуха. Все это нарастало навстречу несшейся по бетонным плитам «Волге».
– Что делается, сколько добра пропадет! – приговаривал шофер, наклоняясь к рулю, будто под обстрелом.
– Надо канаты ослабить, вот что! Тогда сеть выдержит.
– А башня?
– Считайте, что ее нет. Есть стройплощадка для Шаргорода.
– Как канаты-то?
– Автоматический регулятор натяжения отключить. Он в координаторе, я знаю где!
– Ох, что там делается! Сколько еще будет ударов метапульсаций, Вэ Вэ? Вот опять…
– С десяток, сейчас должны кончиться. Но там, похоже, не только это…
Они говорили все разом, кричали, пересиливая нарастающий шум, и смотрели, думали, примеривались к катастрофе.
И тень Корнева незримо неслась над машиной, именно ему адресовал Пец свои мысли-чувства сейчас: «…Потому что все двояко, Саша. Один по внешним наблюдениям, процесс разноса, разрушения, даже вспышки – различен по сути. Он – бедствие, катастрофа, горе, если разумные существа там не поняли жизнь, не поднялись над ее явлениями, не овладели ими. И он же – победа, освобождение, переход к освоению более обширного мира, если поняли и овладели. Делаться все равно что-то будет – так лучше пусть по-нашему. Не выделяться энергия – психическая, интеллектуальная, от растекания времени – не может, как не могут не светить звезды.
…У цивилизаций все как и у людей, Саша. Человеку – настоящему – если и докажут, что поглотившая его ум большая цель недостижима – многие пробовали, не добились, только сложили головы, – то он, вникнув, все равно решит: „Да, их попытки неудачны. А попробую-ка я вот так…“ И пойдет, и станет делать. Возможно, добьется своего; скорее – нет, может и погибнуть. Но – найдутся другие, новые, которые скажут: а попробуем-ка мы, – и тоже пойдут.
Миллионы трусов останутся при здоровье, миллионы благоразумных скажут: „Мы же говорили ему (им), что он (они) напрасно прет(-ут) на рожон!“ Но не ими жив народ, не ими живо человечество. Народы и человечество живы, пока являются в них люди, стремящиеся за предел достижимого!
…Любарский давеча показал мне, что шлейф космических аппаратов, выводимых с планеты MB, неотличим от протопланетного шлейфа, выбрасываемого звездой, – как и сама планета при определенном ускорении времени неотличима от звезды. Так ведь естественно, что все это одной природы: какой же еще может быть природы труд и творчество в любом месте Вселенной, как не той же самой – звездной!
…И может быть, самой большой твоей ошибкой, сынок, было, что принял ты за конец начало неизведанного, за смертную муку – муку нового рождения, рождения в понимании».
Виктор Федорович прислушивался к этому полубезумному бормотанию, выхватывал отдельные фразы – сопоставлял, додумывал, постигал. И снова шептали, шелестели, шипели в ушах его пенные потоки вселенского моря, рокотали и пели, переплетаясь голосами, созвездия, светила, планеты, симфоническими аккордами завершали их бытие вспышки сверхновых. И отходило прочь так перекореживавшее его мечтание: закрепиться на посту главного – это да, а прочее все гиль. Он снова был на высоте – на своей, звездной.
