Обнаружил свою наготу не только он, но и прохожие. Две женщины со словами: «Ничего себе!» – отпрянули в сторону. С противоположной стороны улицы глазели, указывали на него скопившиеся у перехода в ожидании зеленого света люди. Кто-то загоготал, кто-то свистнул.
Ивану Игнатьичу не оставалось ничего более, как, прикрывшись ладонью, бегом пересечь улицу и по ступеням ринуться в высокие двери того здания, в которое он и стремился. Дежурный вскочил ошеломленно:
– Эй, дядя, ты куда, здесь не баня!
Петренко узнал его, назвал по фамилии, по имени, назвался сам. Тот присмотрелся:
– Иван!.. Что такое?
– Та… пьяные хулиганы на аллее раздели.
– Среди дня! На Аллее Героев?!.. Погоди.
Дежурный тотчас связался с райотделом милиции, сообщил. Те сразу выслали наряд – прочесать окрестность, искать пьяных хулиганов с чужой одеждой.
Положил трубку, посмотрел:
– А усы твои, волосы где? Я ж тебя еле признал.
Петренко провел ладонями по лицу: нет усов. По голове: ни волосинки… Вот теперь ему стало страшно до озноба.
– Та… сбрил. От перхоти. Пусть новые растут… Слушай, дай мне что-то надеть.
– Иди вон туда. Сейчас поищу. – Указал ему на каптерку под лестницей.
– Ну вот, Людмила Сергеевна, теперь вы наша.
– Я и до этого была ваша, – сухо сказала Малюта, укладывая в сумку «видеокамеру»; лицо у нее было напряженное, губы кривились. Все-таки увидеть, как от твоих действий, наводки, прицеливания и нажатия кнопок рослый одетый мужик с усами и шевелюрой (чем-то ей, холостячке, и симпатичный) враз превратился в мечущуюся по людной улице нагую «саламандру», не слишком приятно; испытание для нервов немалое. Даже стало жаль Петренко.
И не вразумить его было нельзя; все правильно.
– Теперь можем спокойно отправляться на базар и по магазинам. – Аля развернула коляску со спящими близнятами. – Тратить деньги. Люблю тратить деньги – когда они есть… Не так и часто это бывает!
– Как думаешь, он там не расколется? – Люся Малюта указала в сторону здания СБ.
– Не расскажет, хотела ты сказать, – с некоторым упреком поправила ее Аля. – Мы же условились… Уверена, что нет. Во-первых, он ничего не сможет показать. Улики-кредиточки тю-тю, в пыль и прах. Во-вторых, ничего не сможет объяснить. И в-третьих, сейчас ему очень страшно.
Так и было. Даже когда кое-как, вскладчину одетого Ивана Игнатьича препроводили к начальству, а то стало выспрашивать, что нового «хе-хе, под куполом Шара», комендант – впервые – никакой информации не дал. Сказал, что работа НИИ после Шаротряса парализована, и, похоже, надолго, денег нет, платить нечем.
Петренко в «бобике» доставили домой. Там он, чтобы прийти в себя, достал из холодильника бутылку водки и выглотал ее всю, как воду, не чувствуя ни крепости, ни вкуса. Хмель пришел, когда погляделся в зеркало в ванной – и не узнал себя: безволосое лицо с безумным взглядом, ни мужское, ни бабье. Трахнул бутылкой по стеклу; зеркало дало трещину, бутылка разбилась.
Из двенадцати тысяч работников НИИ он был единственный, кто попытался донести властям. В силу долга и привычки – или просто долгой привычки?
Видеопленку, снятую Людмилой Сергеевной, ему потом показали. Наверху, в гостинице-профилактории, куда он на следующий день поднялся с целью провести столько времени, сколько надо, чтоб отросли хоть какие ни есть усы. И отдохнуть, потренироваться, поплавать в бассейне. Он комендант, ему можно. Имеет право.
Занял номер. Давненько здесь не появлялся; отметил, что все комнаты теперь с импортной видеотехникой, с «двойками». «Криминального происхождения, конечно», – отметил в уме для рапорта в СБ и реванша.
Но в нужное время, когда он, умиротворенный, вернулся из бассейна, сам включился спаренный телевизор-видеомагнитофон. Петренко увидел себя – идущего по аллее, оглядывающегося по сторонам… потом голого и «обритого», безусого. Сидящего, скрючившись, у столба. Бегущего в управление. И рядом вывеска с разборчивыми буквами.
Потом был телефонный звонок.
– Иван Игнатьич, ты все понял? Ты сознаешь, что с тобой произойдет, если эту пленку увидят, например, монтажники? Или «верхние» сборщики? Или НПВ-мастера?
Ответить было трудно, поэтому голос Петренко прозвучал сипло:
– Да…
К обязанностям внизу он вернулся на следующий земной день, малость обросший, с пробивающимися усиками. Но Катаганское управление СБ навсегда потеряло одного информатора.
5
Все равно главным была работа. И прежде, и ныне, и присно и во веки веков.
Воздвигнуть в Шаре башню и наладить в ней исследования – работа многих людей с головой и руками, знаниями и умением.
Продвинуться выше в открытую ими Меняющуюся Вселенную – еще работа.
Восстановить деятельность НИИ после Шаротряса – снова работа.
И так далее, и постоянно, все время земное и на К-уровнях.
Творческая и рутинная, интересная и такая, от которой хорошо бы отвертеться, а делать надо; изматывающая и вдохновляющая. И всегда – созидательная; то, в чем человек ближе всего к Богу.
Впрочем, и ремонтная тоже; с учетом стремительности К-времени на верхних уровнях ее всегда хватало. Время созидает посредством людей, а разрушает и портит само. Ремонтные работы – при всей их занудности, они антиэнтропийны наравне с созидательными и творческими. О приключениях этого не скажешь.
И хорошо, что так. Что ситуация, в которой оказались не только персонажи повествования, но и планета между двумя Вселенными, породила не катастрофы (кроме мелочовки в начале), а дела, задачи, проблемы, которые надо решать головой и руками.
И решают. Это обнадеживает.
На пяти этажах за уровнем К90 десятки людей готовили по чертежам детали, собирали, отправляли вверх на зарядку…
И даже восстановленная благородная система ГиМ служила преимущественно теперь не для наблюдения за галактиками, звездами и планетами МВ, а для забора там пространства с высоким К в Ловушки-цистерны. Из цистерн это НПВ шло во все прочие. Как балонный газ-конденсат для дачников.
Сначала, впрочем, вообще просто обозревали с помощью далеких и высоких облаков еще более отдаленные пейзажи. За горами, за хребтами. От одного этого можно было почувствовать могущество.
Облако-отражатель высоко в небе позволяло заглянуть через Тебердинский хребет в различные, ныне независимые державки. Но лучше просто было глядеть на склоны гор, на шапки льда и снега на вершинах, на темные извивы ущелий, на блеск и белую пену водопадов в них… и при этом можно было взять вершину скалы, отделив ее от основания, от утеса, даже от далекого хребта… и заодно склад чего-то (не имеет значения чего) в горном или равнинном городке. Но как спокойно-величественно происходило это в первом случае, на природе, и как суматошно-мелко во втором случае. Даже стреляли, поднимали вдогонку милицейские вертолеты. Фи!
