Корнев. Вы что же, Вэ Вэ, стоите на ущербных позициях первичности жизни во Вселенной? Ай-ай-ай, почтенный ученый, крупный руководитель… тц-тц!
Пец. А Вселенная, между прочим, ни у кого разрешения не спрашивала, какой ей быть. В том числе и у философов-сановников.
Васюк-Басистов. Ваша гипотеза, Варфоломей Дормидонтович, помимо прочего объясняет и происхождение вихревого и вращательного движения во Вселенной. Гипотеза первичного взрыва перед этим пасует, после него все должно разлетаться прямолинейно.
Мендельзон (скептик и эрудит). По-моему, ничего нового, весьма напоминает теорию вихрей Рене Декарта. Я вот только не ухватил, на какой стадии у вас возникают атомы, их ядра – вещество?
Любарский (обаятельно улыбаясь; трубки под потолком озаряют его, острый нос и лоснящуюся лысину). Ну как же, Борис Борисыч, это очевидно – на самой крайней. Не забывайте, что вся энергия турбулентных образов происходит из одного источника, из потока времени. Другой в мире нет. Стало быть, чтобы дошло до предельного бурления-дробления – на то, что мы воспринимаем как тела с кристалликами, волокнами, молекулами, доменами, атомами, ионами… короче, как вещества, – надобны наибольший напор и наибольшая энергия. Что бывает далеко не всюду, не всегда – поэтому многие галактики в MB не дозревают до вещественных звездно-планетных стадий.
Корнев. То есть, Дормидонтыч, вещество, по-вашему, – вроде барашков пены, которые украшают гребни самых крупных волн на море?
Любарский. Да. Только квантовой пены.
Корнев. Да вы смутьян, доцент, карбонарий! Это что же вы с атомами-то сделали?! Сколько веков, от Изи Ньютона, все процессы объясняют через сцепления и расщепления атомов и первичных частиц… а вы о них – как о пене, как о дискретных мелких подробностях мировых процессов. Да вас за это на костер!
Любарский (польщенно потупясь). Так уж прямо и на костер!..
Мендельзон (вынув сигару из уст и утратив невозмутимость). Но постойте… если атомы последними образуются, то при спаде напора времени они первыми должны и распадаться?
Любарский. Ну а разве это не так, Борис Борисович? Из всех знаемых нами материальных объектов атомные ядра единственные, которые просто так, за здорово живешь, распадаются. Даже делятся. Ни планеты, ни кристаллы этого не делают. А атомы раз! – и нет. Лопаются, как пузырьки пены на воде.
Пец. А ваша мысль, Варфоломей Дормидонтович, что речь турбулентна и подчинена критерию Рейнольдса, имеет в Чхандогье-упанишаде такое обобщение: Вселенная есть речь Брахмо.
Любарский. То есть миры – звуки в дыхании Брахмо?
Пец. Может, звуки, может, слова…
Васюк-Басистов. Применительно к живому вообще критерий Рейнольдса можно отождествить с явлением пороговости. Допороговое раздражение не ощущается и не действует, а запороговое…
Корнев (грустно доит нос). И выходит у вас, ребята, что никакой принципиальной разницы между простой болтовней или сонным всхрапом и творением миров – нету?.. Но ведь, если на то пошло, можно унизиться и дальше: истечение газов с сопутствующими звуками у нас возможно не только через рот. И тоже бывает когда тихо, когда громко…
Любарский (мягко, но настойчиво). Александр Иванович, не увлекайтесь, прошу вас.
Толчея идей, смятение чувств и мыслей от них – тоже турбуленция.
Пена оседает – суть остается.
Глава 16
Последний проект Зискинда
В состав современного домашнего уюта так же входит кровавое насилие и голый секс на цветном телеэкране, как век назад керосиновая лампа с зеленым абажуром.
К. Прутков-инженер. Монография «Дизайн 2000»
I
24 апреля Зискинд представил наконец научно-техническому совету института долго вынашиваемый, всеми ожидаемый проект Шаргорода – седьмой и окончательный.
Исполнение всех предыдущих проектов башни было скомкано, спутано, не завершено – от «давай-давай», от проблем грузопотока и хозрасчета и, главное, от незнания физических масштабов Шара. Поэтому всегда всплывало, с одной стороны, непредусмотренное, а с другой – запроектированное напрасно. Теперь, когда узнали об MB, вроде и наступило время рассердиться и замахнуться на сверхпроект, который бы решил с запасом насущные проблемы и давал перспективы развития.
Вряд ли, впрочем, только насущность вдохновляла Юрия Акимовича на проектирование Шаргорода с постоянным населением в сто десять тысяч человек при среднем ускорении времени 600 (год за полдня). Он был художник – а для всякого художника, строит ли он здания, сочиняет симфонии или пишет картины, его работа есть способ дальнейшего постижения жизни и человека. И конечно, Зискинда, видевшего, как работа в НПВ влияет на людей, как меняет представления о мире и себе, не мог не занимать вопрос: а что, если они останутся жить в Шаре оседло, поколениями? Насколько люди изменятся сами, шкала их ценностей, взгляды на жизнь? Что рухнет, что уцелеет, что возникнет?
Архитектурно-конструкторское бюро под его началом трудилось над проектом земной месяц (три рабочих года) и на славу.
В это утро участники НТС усаживались не напротив экранов в новом зале координатора, а расставили свои стулья поодаль от боковой стены, на которой архитекторы крепили саженные листы ватмана и метровые фотографии компоновочных моделей. Зискинд был в черном парадном костюме, при галстуке, тщательно выбрит; даже в блеске его очков чудилось нечто горнее. Он стал с указкой у листов. Рядом, несколько превосходя главного архитектора всеми размерами, высилась хорошо освещенная модель из пенопласта. Она напоминала складывающуюся подзорную трубу, поставленную на окуляр. Возле нее сидел оператор.
– В данном проекте, – начал Юрий Акимович глуховатым от волнения голосом, – мы ставили себе задачей показать возможность длительного, устойчивого, ненапряженного функционирования в Шаре исследовательско-промышленного и житейского комплекса с числом обитателей до ста десяти тысяч человек – города, собственно. Он располагается – пока на бумаге – в диапазоне высот от нуля до шестисот или, при полной растяжке башни, восьмисот метров и в диапазоне ускорений времени от единицы до двух тысяч. При этом мы стремились учесть весь опыт работ и жизни в НПВ…
И опыт был учтен и охвачен, возможность показана. Ах, как он был охвачен, как она была показана!.. Стержнем Шаргорода, его коммуникационным стволом осталась нынешняя, только доведенная до шестисот метров, башня. От нее, начиная со ста пятидесяти метров (а не от земли, как прежде), отслаивались кольцевые ярусы: каждый предыдущий поддерживал последующий растопыренными пальцами бетонных консолей, каждый добавлял в поперечник сооружения свои две сотни метров, и, главное, каждое кольцо посредством уже проверенного зубчато-червячного механизма могло передвигаться вверх-вниз относительно соседнего на свои сорок метров. В сумме и получалось в необходимых случаях наращивание высоты до восьмисот метров.
