– Понимаю… – Люся приподнялась на локте, посмотрела на Корнева, вздохнула. – Я так понимаю, что нам пора вставать. Петушок пропел давно… – Она вдруг приникла к нему, обвила теплыми руками, целовала грудь, шею, лицо, глаза. – Послушай, почему мне так жаль тебя? Вот ты сильный, умный, а жалко до слез!
И верно, в голосе ее чувствовались слезы.
– Баба, вот и жалко, – отстранился Александр Иванович. – Так вы, женщины, устроены: чтоб вы жалели и чтоб вас тоже. Подъем!
Опустившись на крышу и выйдя из кабины, они сдержанно (поскольку на людях) распрощались. Корнев направился в профилакторий, Люся в координатор – и больше между ними ничего не было. Людмила Сергеевна была не шибко везучим в любви человеком, Александр же Иванович, пожалуй, напротив; но оба понимали, что с ними случилось самое сильное любовное переживание в их жизни: любовь, слившаяся с познанием мира. Повторить такое, уединяясь где-то еще, было невозможно; а подниматься снова в MB ради жалкого счастья физического обладания было бы и вовсе пошло. Не такие они люди.
Только встречаясь на совещаниях или по делам, они обменивались короткими взглядами – и чувствовали вдруг такую близость, что на секунды исчезало вокруг все.
IV
…Исследования, искания, споры.
В лаборатории MB всех заняла проблема дешифровки того, что можно увидеть при сближении с землеподобными планетами Меняющейся Вселенной. Натаскивали себя с помощью атласов фотографий, сделанных со спутников серии «Космос», орбитальных станций «Салют», пилотируемых кораблей «Союз». Заметнее всего отличались от суши моря-океаны, крупные водоемы – темные ровные пятна. Выразительно выделялись горные кряжи и массивы; даже рельефно-ветвистые очертания ледников на их спинах невозможно было спутать с облачными грядами. Легко узнавались серо-желтые пятна пустынь, сизо-зеленые лесов; ветвистыми прожилками, как в древесном листке, выделялись на равнинах долины рек – а на самых отчетливых снимках и крупные реки виднелись темными тонкими линиями; местами они разделялись на рукава, затем сходились.
Но вот самое-то самое, ради чего и вникали: объекты и особые признаки цивилизации, разумной деятельности – почти все оказывались за пределом различения. То ли они есть, то ли их нет. Это было даже обидно. Ну хорошо: Камчатка, Среднесибирское плоскогорье, район Байкала – относительно дикие места, претензий нет. Но вот юго-западная часть Крыма, участок сто на сто километров этого обжитого полуострова на снимке с масштабом пять километров на сантиметр – тот именно участок, где и стольный град Симферополь, и героический Севастополь, и Евпатория, и Ялта, и Алушта, весь берег в санаториях, домах отдыха, портах, виллах с военизированной охраной, миллионы отдыхающих и миллионы жиреющих на них местных жителей… и ничего! Севастопольская бухта есть – Севастополя нет. Крымские горы вдоль ЮБК есть, а ни Ялты по одну сторону, ни Симферополя по другую не видать. Облака же над Ай-Петри и по обе стороны от него, напротив, хорошо заметны. Только в степной части Крыма цивилизация обнаружила себя километровыми прямоугольниками сельскохозяйственных угодий – подобные таким же на снимках Кулундинской степи и Киевской области (где сам Киев, мать городов русских, незаметен).
Логически (и даже математически) все было понятно: предметы городской и промышленной цивилизации, в которых мы обитаем, работаем, среди которых мечемся с портфелями и хозяйственными сумками, имеют размеры в десятки, в крайних случаях немногие сотни метров; да и сделаны они из материалов, которых полно в природе. Но в плане психическом это выглядело издевательством.
– Послушайте, как же так? – волновался Витя Буров. – Вот я инопланетянин, я прилетел. Ищу место, где бы сесть и вступить в контакт. Я же в Кулундинскую степь сяду! На поле кукурузы, которую посеяли, чтобы отрапортовать, а потом забыли убрать…
– А если там еще не победил совхозно-колхозный строй? – поддавал Миша Панкратов.
– Где – там? – поворачивался к нему Буров. – Где это, по-твоему, мог не победить колхозный строй?!
– На планете, откуда ты прилетел. – Панкратов указывал вверх, в MB. – Или проще: у тех разумных существ евклидова геометрия не в чести, поля они разграничивают по естественным извивам рельефа – как у нас границы государств. Как тогда опознать их цивилизацию?
– Черт знает… – Варфоломей Дормидонтович задумчиво тер лысину ладонью. – Достигли такого могущества, что сто раз можем уничтожить самих себя и все живое. Грозим всей планете экологическим кризисом, потопом от таяния Антарктиды… А с минимальной космической высоты, с двухсот километров – и поглядеть не на что. Существует ли наша цивилизация? Существуем ли мы?!
…Они были разные люди: с разными характерами и жизненными обстоятельствами, знаниями, опытом, убеждениями; и дела они исполняли различные, взаимно дополняющие одно другое. Но при всем том чем далее, тем более работники Шара – если и не все, то, по крайней мере, ведущие – становились единым целым. Потому что в крайних обстоятельствах то, что отличает одного от другого и разделяет, отступает на задний план по сравнению с общим, объединяющим всех делом. Двойственность НПВ и системы ГиМ, где только километры пронизанной полями тьмы отделяют от мечущихся в непокое материи-действия вселенных, где легкие повороты ручек и касания клавиш на пульте равны путешествиям через мегапарсеки и миллиарды лет, интервалы вечности… и не пустые мегапарсеки и интервалы, а содержащие все акты мировой драмы: возникновение, жизнь и распад миров, – двойственность эта равняла и смешивала то, что равнять и смешивать нельзя: обычных людей – и вселенные, рассчитанный на тысячелетия путь познания – с одним актом наблюдения. Да, они наловчились мять неоднородное пространство-время, как пластилин, как глину. Но и Меняющаяся Вселенная силой своих впечатлений давила на их психику и интеллект, деформировала, испытывала, как ответственные узлы и детали ракет.
Они возвращались из трехчасового путешествия к ядру с остекленевшими глазами, осунувшиеся, психически напряженные – и отходили с трудом. У одних повышалась раздражительность; другие, наоборот, впадали в отрешенность, в транс. Впечатления от видеопленок, заснятых в автоматическом поиске и прокручиваемых потом в просмотровом зале, были не столь сокрушительны (спасибо вам, кино и телевидение!), но и после них требовались время и покой, чтобы прийти в себя.
И зыбок был мир, когда возвращались в город, домой. С сомнением глядели они на ровную степь за рекой, на застывшие на краю ее горы: не застыли горы-волны, катимые штормовым ветром времени, да и гладь степи может возмутиться в любой момент.
Скучно, невсамделишно как-то выглядело ночное небо над Катаганью – скупое звездами, к тому же в большинстве тусклыми, в застывших навсегда рисунках созвездий, не сверкающее радиозвездами, новыми и сверхновыми. Глядя на него, хотелось повернуть рукоятку системы ГиМ.
…Поверни такую рукоятку – и все оживет, заходит ходуном, заблистает, проявятся держащие наш мир мощные силы. А потом рукоятку обратно – и все застынет в новой обычной реальности.
Обычная реальность была теперь для них не только одной из многих, но и неглавной. Она не могла казаться им главной.
