Но это, конечно, оттеснило их из первых рядов борцов за жизненный успех. Что, впрочем, может быть, и к лучшему, ибо тем приблизило к звездам.
Cад университетской обсерватории в Катагани. Чистое безлунное небо, в зените созвездие Кассиопеи, склоняется к закату яркий Юпитер, на востоке поднимается Орион. Шелест листвы от дуновений ветерка, ореховые и яблоневые деревья, павильоны. Тихо. Только иногда вдали проурчит ночная машина. Варфоломей Дормидонтович и Евдоким Афанасьевич на ступеньках у главного павильона с двадцатидюймовым рефрактором. На ступеньке и бутылка вина, закуска на газете.
Любарский, встретив забытого знакомца в центре города, едва узнал его; однако пришел, конечно, с бутылкой. Но если откровенно, больше к телескопам; их ему – при всей роскоши наблюдений через систему ГиМ Меняющейся Вселенной – все-таки недоставало. Прильнуть к окуляру, подкручивать, смотреть. И звезды, главное, все те же – старые знакомые. Поэтому и наведался в безлунную пору на ясное небо, ближе к полуночи.
Они уже посмотрели, что хотели, допивают бутылку, калякают – естественно, с креном в философию.
– Смотри, Варик: Юпитер, около Галилеевы спутники, четыре планеты почти земных габаритов: Ио, Европа, Ганимед, Каллисто – и все вместе с пятачок, угловые размеры меньше, чем у Луны. Распротакую мать!.. Четыре мира – каждый с наш.
– Они поменьше, вроде Марса.
– Зато ж четыре!
Любарский от Варика эволюционировал в НИИ НПВ в Бармалеича. Климова в университете за глаза именовали, как персонажа из романа «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, Дусей Мечниковым – по склонности, которой не было.
…Если быть точным, то Климов наиболее смещался в сторону Акима из пьесы «Власть тьмы» Льва Толстого: таё, не таё. Особенность, что он так, примитивно-косноязычно, пытался выразить глубочайшие идеи о мироздании, которые и без «таё, не таё» не очень-то воспринимают (да большинству людей и в головы не приходят, и не нужны), лишь укрепляла взгляд на него как на неудачника и пьяницу. Хотя он пил в меру и только в компании, под хороший разговор. Просто такой наш общенациональный подход к людям: раз умен и даровит, но не продает это за успех и карьеру, значит пьяница. Или псих. Или извращенец. А бывало и так, что «враг народа». Само собой, что он остался в бобылях, в мэнээсах. Об этом тоже переговорили. Впрочем Дусика это устраивало; главным для него был не этот мирок, а доступ к большому, к звездам.
Поднялись в павильон, развернули щель и телескоп, посмотрели: Юпитер – диск с полосами, около – четыре горошинки. Планеты, миры.
Евдоким Афанасьич направил телескоп почти в зенит:
– Туманность Андромеды сейчас хорошо видна.
Любарский тоже приложился к окуляру. Слаб и блекл был в нем видимый образ знаменитой галактики против ее снимков, делаемых через многометровые рефлекторы; клочки светящегося тумана во тьме среди куда более ярких звезд.
Вернулись на крыльцо.
– А ведь такое же звездное небо, как наше, – Евдоким долил в стаканы, – такой же Млечный Путь, а то и ярче. Только далеко. Велик мир, а?
«Велик и страшен. Велик и прекрасен. Велик и добр. Велик и беспощаден…» – отозвалось в душе Любарского.
– Настолько велик, что в сущности есть только Он. А нам кажется, что есть только мы. Распротакую мать… мы! На математической точке в наполненной материей бесконечности.
– Давай-давай, сейчас не тысяча шестисотый год, на костре не сожгут. – Любарский поднял стакан.
– Дело не в том, Варик. Понимаешь… не держать в уме это – постоянно! – значит уклоняться от главного знания. Настолько главного, что без него прочие знаньица – во вред себе. Что и наблюдаем. Даже до звезд никому нет дела. А ведь звездное небо – малость. Главное – что?
Разгоряченный Афанасьич повернулся к экс-доценту:
– Ну что?
– А то, Варик, что за небом звезд есть небо галактик. Их не меньше, чем звезд. Каждая – пятнышко, едва различимое в телескоп, – звездное небо вроде нашего. Они составляют тело Вселенной. Даже не то слово «составляют». Понимаешь, они вроде пор в этом теле.
– Небо галактик – это хорошо, – одобрил Любарский. – И туманность Андромеды лишь близкая «звезда» этого неба. Пóра вселенского тела.
– Во! – Климов поднял палец и в другой руке стакан. – Ты меня понял.
Такая встреча и такой разговор. Чем-то – философствованием, наверно, – похож на чаепитие у Пеца. Любарский однако не рассказал ничего о МВ, о наблюдениях в Шаре – уважал «изоляционистскую позицию» Валерьяна Вениаминовича.
III
Последовавшее за этой встречей событие тоже произошло вне Шара и НИИ НПВ.
Настолько вне, что дальше некуда. И по масштабам оно было таково, что нельзя сказать «после этого – вследствие этого»; скорее, наоборот, здесь применима формула «грядущее отбрасывает тень на настоящее».
…Открытием Меняющейся Вселенной в Шаре Пец был обязан экс-доценту, вовремя взявшему в руки снимки «мерцаний». В открытии дрейфа М31 в небе галактик Евдоким Афанасьевич Климов обошелся без него. Даже понятие это сформулировал он сам. Тем не менее все это как-то взаимосвязано: и разговор Пеца с Любарским за чаем, и визит Варфоломея Дормидонтовича в обсерваторию…
Три дня спустя, в такую же безлунно-ясную ночь Евдоким Афанасьевич Климов, он же Дусик и Дуся Мечников, первым наблюдал явление, потрясшее вскоре астрономическую общественность планеты. Направив почти в зенит тот же двадцатидюймовый рефрактор, он увидел… вторую туманность Андромеды. Вторую такую спиральную галактику, М31 по каталогу Мессье, того же вида, невдалеке от первой. Ближе к острию звездной буквы W в Кассиопее, соседнем с Андромедой созвездии. Настолько ближе, что эту можно было называть туманностью Кассиопеи. Она целиком повторяла вид первой, но выглядела ярче.
Здесь нелишне заметить, что астрономия – самая демократическая из естественных наук; поэтому в ней довольно велик вклад любителей. В частности, ими открыты большинство новых (вспыхивающих) звезд. Немало внесли они в исследование астероидов и метеоров. Это единственная наука, где любителей не именуют дилетантами.
Однако всему есть предел. Открытие Климова настолько не лезло ни в какие ворота, что когда он (не любитель, профессионал!) сообщил о нем коллегам и руководству обсерватории КГУ, показал снимки, – те не стали даже всерьез проверять. Ну, приложились, конечно, к окуляру в ближайшие ночи, посмотрели… чего-то там маячило, светилось; да, вроде похоже на М31 по соседству. Но все равно. Мало ли что в небесах покажется… но чтоб еще одна галактика – да такая! – и никто ее никогда не видел – этого не может быть. Да и вообще двадцатидюймовые рефракторы мало пригодны для наблюдения галактик. Для них есть пятиметровый на горе Паломар в Штатах или наш шестиметровый, зеленчукский… Чего-то Дуся Мечников напутал. Или разыгрывает. Или был пьян.
Университетские острословы разнесли всюду: вот у человека двоится в глазах так двоится! Не люди, не стаканы – галактики. Хоть в Книгу рекордов Гиннесса заноси.
