По правде говоря, Некко скучала по обществу других женщин, особенно мисс Стелы. Некко не хватало совместных прогулок по лесам, полям, пустырям и болотистым местам в речной пойме ниже по течению, где они собирали съедобные растения.
– Почему бы тебе не перенести первую партию груза? – сказала мама. – Разведи хороший костер, и мы сделаем лепешки. Сполосни большую кастрюлю и поставь варить бобы. У нас будет настоящее домашнее торжество. Остальные почуют еду и быстро вернутся в лагерь.
Некко согласилась и нагрузилась припасами, включая бобы, коричневый сахар, патоку и консервированные помидоры, чтобы сразу приступить к делу.
– Я скоро приду, – пообещала мама.
Но так и не пришла.
* * *
Некко снимает рюкзак и тяжелые кожаные сапоги. Потом, не раздеваясь, входит в мутную реку. Ее пронзает холод. Здесь мелкая вода и песчаное дно, удобное для ног, но нужно беречься битого стекла и ржавого железа. Она низко приседает, окуная черные штаны и серую блузку – это единственный наряд, в котором она последнее время чувствует себя комфортно, потому что постепенно выросла из другой одежды.
До Потопа, когда она была ребенком, Некко любила плавать. Теперь она не выносит воду. Начинает паниковать, когда вода поднимается выше колен. Некко входит в реку, чтобы сполоснуться, но не задерживается в воде.
Она чувствует ледяной поток, который струится вокруг нее и омывает одежду. Некко наклоняется, набирает пригоршни песка и начинает оттирать пятна. Бурая вода кружится вокруг нее, становясь мутно-красной, и Некко думает, как хорошо, что здесь нет акул. Вообще нет рыбы и даже лягушек. Вода слишком грязная. Выше по течению находится старая бумажная фабрика, и видно пенистую и вонючую белую массу, которую сливают прямо в воду.
Некко решает побыстрее выйти из воды, не только из-за леденящего холода, но и потому, что эта вода вредна для маленького головастика, который растет внутри нее.
Она запрокидывает голову, чтобы сполоснуть волосы, и смотрит на облупившуюся зеленую краску металлической рамы моста, на огромные бетонные опоры, которые поддерживают мост. Некко думает о жизни, происходящей наверху, об автомобилях, водители которых не имеют понятия, что она находится здесь, в нижнем мире Эшфорда. Потом ее пронзает мысль, такая тревожная, что Некко сразу же отгоняет ее прочь. Что, если мать была права? Что, если дурной человек, тот самый Змеиный Глаз, на самом деле охотился за ними? Что, если это он убил Гермеса?
Нет, внушает себе Некко. Это невозможно. Она не поддастся этому безумию. Нужно придерживаться фактов.
Покрышки автомобилей, проезжающих по металлическому мосту, издают протяжные поющие звуки.
Мама называла его Поющим мостом – не только из-за автомобильного шума, но и из-за птичьих песен. Здесь гнездятся сотни, может быть, тысячи голубей, и они тихо воркуют; это не вполне песня, скорее довольные звуки. Когда Некко прищуривается и смотрит вверх, она видит голубей, снующих между опорами, как будто сам мост является живым и дышащим, воркующим существом.
Тем не менее металлические конструкции моста покрыты белым птичьим пометом. Мама называла его гуано. В ее устах даже название дерьма могло звучать экзотично.
– Мама, – говорит Некко, опустив голову в воду и слыша только шум текущей воды. Она знает, что бесполезно разговаривать с мертвыми – это лучше оставить Глотателям Пламени, чьи головы затуманены зельем, – но все равно находит в этом определенное утешение. – Хотела бы я, чтобы ты посоветовала, что делать дальше.
Некко вспоминает аппарат, собранный отцом, «телефон для мертвых» конструкции Эдисона. Она не разрешает себе думать о нем, но теперь позволяет воспоминаниям вернуться. Однажды, когда ей было десять или одиннадцать, она проникла в папину мастерскую посреди ночи и включила аппарат, хотя ей не разрешали ходить в мастерскую в отсутствие отца, и она представить не могла, какие у нее будут неприятности, если ее поймают. Но ее тянуло туда. Она задавала вопросы о механизме, умоляла отца хотя бы разок включить аппарат, чтобы посмотреть, как он работает. Но отец лишь качал головой и говорил, что этого не будет никогда.
«Возможно ли это? – гадала она. – Говорить с мертвыми!»
Она даже знала, с кем хочет поговорить: со своей бабушкой Элизабет, которую видела только на фотографиях.
Ориентируясь лишь при свете луны, она прокралась в мастерскую, где стояла в темноте, пока ее глаза не приспособились к освещению, а потом сняла брезент, закрывавший аппарат Эдисона. Она включила тумблеры, посмотрела, как нагреваются трубки, услышала шум статики в динамике. Потом взяла трубку, похожую на старомодный телефон из черно-белых кинофильмов, и нерешительно заговорила:
– Бабушка? Элизабет Сандески? Ты слышишь?
Она не знала, как это работает; можно ли обращаться к конкретному человеку?
– Это я, Эва. Дочь Майлза. Мы никогда не встречались, но я все время думаю о тебе. Ты здесь, бабушка? Пожалуйста, ответь, – смущенно добавила она, хотя рядом никого не было.
Через потрескивание пробилось ровное тиканье, похожее на ход секундной стрелки. Потом смех, как будто сотни людей где-то далеко смеялись над ней. Потом она услышала свое имя.
– Эва, – произнесла женщина далеким, странно резонирующим голосом.
Некко отпрянула, инстинктивно напрягшись. Старая пластиковая трубка выпала из ее руки. С сильно бьющимся сердцем она подняла трубку двумя трясущимися руками.
– Да! Это ты, бабушка?
– Да. – На этот раз тише.
– Мне жаль, что мы никогда не встречались, – выпалила Некко. – Жаль, что ты погибла из-за аварии.
– Не было никакой аварии, – сказал голос и что-то добавил, но шум статики перекрыл слова.
Некко покрутила верньеры, пытаясь вернуть голос.
– Бабушка! – крикнула она, наклонившись вперед и прижав ухо к динамику трубки.
– Чего ты хочешь? – спросил мужской голос, четкий и ясный, как будто в трубке сидел крошечный мужчина. Возможно, это был ее дед, джазовый музыкант. Или дядя Ллойд. Она видела много его фотографий, даже те, где он держал ее на руках. Дядя Ллойд погиб при пожаре в гараже. Тетя Джудит и их сын Эдвард уехали из города, и Некко больше не видела их. У нее не сохранилось настоящих воспоминаний о них, как о людях из плоти и крови; для нее они были лишь образами из фотоальбомов на полке в гостиной.
– Кто это? – спросила она.
Голос змеей выползал из маленького динамика – нечто гнусное, ядовитое и угрожающее: «Я тот, кем ты хочешь меня видеть».
Потом смех, жуткий и жестокий смех. Сначала один человек, а потом целый призрачный хор истериков: пронзительное ехидное хихиканье, низкое уханье, шипение, театральный хохот. Она была уверена, что ощущает смрадное дыхание из динамика, чувствует его тепло и влагу на щеке.
Некко выключила аппарат, выдернула шнур из розетки, набросила сверху брезент и побежала в дом так быстро, как будто кто-то гнался за ней по пятам. Там она залезла в постель между родителями (хотя была уже слишком большой для таких вещей) и сказала, что ей приснился кошмар.
