Он проиграл Талю, но некоторые его партии заслужили высокую оценку. Гарри Голомбек, главный судья, сказал, что Фишер усиливает свою игру с каждой партией, и что, по его мнению, «если бы турнир продолжался 56 туров вместо “всего лишь” 28-ми» Бобби занял бы место гораздо выше. «Таль ему еще “не но зубам”, но его две победы над Кересом и равный счет со Смысловым достаточно ясно говорят о высоком классе».
Чемпион мира Михаил Ботвинник поставил неправильный диагноз юному американцу, написав: «Сильные и слабые стороны Фишера в том, что он верен себе и всегда играет одинаково, вне зависимости от того, кто сидит против него или других внешних факторов». Действительно, Фишер редко изменял своему стилю, и это давало его соперникам некоторый плюс, поскольку они знали наперед, какие дебюты он применяет, но Ботвинник не догадывался о той ярости, которая обуяла Фишера из-за разрушительной атмосферы, созданной Талем.
Бобби начал плести заговоры. Таля требовалось остановить, если не за доской, то каким-то иным образом. Таль, считал он, умышленно применяя непорядочные приемчики, заставил его проиграть три партии подряд, украв у него первое место: «Его жульничество лишило меня матча с Ботвинником», — писал он матери.
Был ли это клинический случай паранойи или просто детской фантазией, трудно сказать, но Бобби стал вынашивать планы — и даже переносить их на бумагу — репрессалий против Таля: «Может, стоит ткнуть ему в глаз — или в оба жучиных глаза — ручкой? Или лучше отравить? Я могу пробраться в его комнату в отеле “Эспланада” и насыпать яду в стакан». Несмотря на мечты о мести, которые в реальность не воплотились, играл он с доблестью в их четвертой по счету партии, которую журналистам обещал выиграть вне зависимости от того, на какие хитрости пустится Таль на доске и за ее пределами.
Бобби даже применил психологический трюк, несмотря на свое часто цитируемое высказывание: «Я не верю в психологию — я верю в сильные ходы». Обычно он сначала делал ход на доске, переключал часы и затем записывал ход на бланке. В этой партии на 22-м ходу он внезапно изменил процедуру, и сначала записал ход на бланке, причем использовал русскую систему нотации. Затем он подвинул бланк так, чтобы Таль смог увидеть написанное, и, пока часы его тикали, наблюдал за реакцией Таля.
Таль с атипичным лицом покерного игрока, увидел на бланке, как он полагал, выигрывающий за Фишера ход, и… вот что он написал позднее: «Мне бы очень хотелось, чтобы он изменил свое решение. Поэтому я спокойно встал со стула и начал прогуливаться по сцене. Я пошутил с кем-то [с Петросяном], бросил случайный взгляд на демонстрационную доску и вернулся на место с довольным выражением на лице». Поскольку Таль сохранил довольный вид. Фишер посчитал ход неудачным. Он перечеркнул его на бланке и сделал на доске другой, объявив шах королю Таля. Этот ход оказался ошибкой.
Бобби закрыл глаза, чтобы нейтрализовать талевские фокусы — ему не нужно было смотреть на доску, позиция отпечаталась у него в мозгу — и попытался блокировать все отвлекающие факторы. Он сконцентрировал всю энергию на нахождении единственного хода или варианта, тактической «фенечки», которая позволила бы ему выплыть из темных вод сумбура, борясь с искушением переставить фигуру или пешку на фатальное поле.
Но ничего не получалось. Он проигрывал. Трагедийно, эмоционально, экзистенциально, это была шахматная смерть. Он плакал и даже не прятал своих слез. Таль выигран четвертую и последнюю их партию, а с ней и турнир. Эта победа приведет его на шахматный Олимп.
«Я люблю ночной мрак, он помогает сконцентрироваться», — однажды заметил Бобби. Сестра вышла замуж, Регина отправилась с маршем мира из Сан-Франциско в Москву, и бруклинская квартира осталась в его полном распоряжении — прекрасное ощущение. С ним была только его собака Хоппи, тихая хромая дворняга, единственный компаньон. Одинокий тинэйджер, его мысли и поступки ничто не ограничивало, ни семейные, ни социальные устои. Его не заставляли часто менять простыни в постели, а чтобы менять перспективу, он чередовал спальные места. Рядом с каждой постелью, покоясь на стуле, стоял шахматный комплект. Падая вечером на выбранную постель, он смотрел на доску, и в голову ему приходили мысли: посмотреть атаку четырех пешек в Староиндийской защите, доставлявшей ему трудности в быстрых шахматах? Или поработать над эндшпилем, особенно таким трудным, как ладейно-пешечный? А может быть, посмотреть какие-то партии (из тринадцати сотен) шахматистов высокого уровня, сыгранные на мюнхенской олимпиаде 1958 года?
Подобные вопросы посещали Бобби каждый вечер перед сном, прерываясь только на 45 минут, когда транслировалась его любимая радиопередача.
Полька «Путь открыт!» Эдуарда Штрауса — звук трубы к открытию гоночной калитки, эта ударная преамбула будила его, если он начинал клевать носом. Песня-заставка для ток-шоу Жана Шеферда была записана Артуром Фидлером и Бостонским симфоническим оркестром, и посыл всадника передавался Бобби, настроение улучшалось, как только он слышал первые звуки. «Похоже на цирковую музыку», — однажды произнес Бобби, находясь в приподнятом настроении, и это один из самых живых танцев, созданных сыном Иоганна. Но для Бобби важна была не музыка. Его завораживало само бранно-ворчливое ток-шоу, которое вел юморист Жан Шеферд.
Бобби не просто любил шоу, он был его фанатом. Когда в 1956 на WOR-радио оно впервые появилось в эфире — описываемое как симбиоз «кабуки» с «комедия-дель-арте» — Бобби слушал почти каждый выпуск, если находился в Нью-Йорке. Шеферд стал его благоприобретенным вкусовым ощущением: ведущий рассказывал в форме новелл о своем детстве на Среднем западе, армейских годах и взрослых приключениях в Нью-Йорке. Он сыпал шутками, затягивал ужасным голосом канувшие, казалось, в небытие песни «салунов», играл на казу — музыкальном инструменте самого низкого порядка. Большинство шоу проходило весело, некоторые настолько мрачно, что казались почти маниакальными. У него был разученный смех — не гогот, скорее, псевдо-гогот, из-за которого он казался не вполне нормальным. Ведущий подавал себя как современного Марка Твена или Дж. Сэлинджера. Его рассказы имели второй план, мессидж, и их можно было рассказывать снова и снова.
Бобби посылал Шеферду записки, посещал живые представления, которое радио давало в кофе-хауз «Лаймлайт» в Гринвич-виллидж, посещал его студию на 1440, Бродвей. После шоу они вдвоем следовали установившемуся ритуалу — шли два квартала на север, поедали хот-доги у Гранта на углу Бродвея и 42-й улицы, рядом с «Центром мира», Таймс-сквер. Шеферд вспоминал, что они говорили мало, просто ели. Однажды Бобби рассказывал об игроке, с которым ему предстояло встретиться в турнире, и повторял снова и снова, «он тупой», но так и назвал его по имени и не объяснил, почему о нем такого мнения.
Время от времени Шеферд упоминал Фишера в своем эфире. Хотя он и не играл в шахматы, его восхищала сама идея «Бобби Фишер» и та цель, которую тот стремился достичь. «Бобби Фишер», — шептал он заговорщицки, словно говорил только с одним человеком, а не с десятками тысяч. — «Просто представьте. Приятный малый, великий шахматист, может быть, самый великий из всех, когда-либо живших на свете. Когда он играет в шахматы, он… гадок! Он реально гадок!» Несколько раз Шеферд помогал осуществлять акции по сбору денег для Шахматной Федерации США, являющейся некоммерческой организацией. Он делал это ради Бобби.
