«Вида, звука и вкуса, запаха и прикосновения – вот чего жаждут люди здесь, очарованные, прельщенные. Мир людей и богов видит в них счастье и, когда нет их, скорбит сильно. Но благородные только в прекращении телесного существования видит наслаждение – вот в чем мудрый возвышается над всеми мирами. Что безумцы зовут радостью, то благородные называют страданием; чего избегают безумцы как страдания, в том благородные обретают радости – вот пред чем в недоумении стоят неведающие, вот чем так смущены они. Кто закрылся, тот не видит, кто слеп, для того все темно, но благому есть благое возвещение, зрячему – свет; ослепленные неведением, даже ходя около Закона, ничего не различают в нем. Кто побежден земными страстями, кого несут волны течения жизни, кто пребывает в области Мары, тот никогда не постигнет в совершенстве Вечного Закона. Только благородный удостоится великого разумения. В совершенстве познавший состояние Ниббаны, освобожденный от страстей, навсегда угасает здесь» (ст. 758–764).
Путь подвижничества, по учению Гаутамы, есть процесс полного уничтожения земной жизни; это не значит, однако, что и сам субъект этой жизни, дух человека, также обращается в «ничто», или, как это нередко сейчас утверждается, погружается в бездонную пучину темного небытия. Понятие «угашение духа» не тождественно в тексте нашего памятника понятию «уничтожение, окончание, смерть духа». Текст чаще всего говорит прямо об угашении в духе всего того, что отдаляет от истины, чистоты, бесконечного бытия, блаженства, что порабощает дух человека, сковывает его, отдает во власть соблазнов, греха, пороков. Угашение, освобождение, исцеление, успокоение, достижение счастья, неиссякающая безгрешная радость и т. д. – все это синонимы в речах Гаутамы. Угасший дух не иссяк в бытии; он угас для земного мира, но пребывает в бесконечных просторах чистой духовной жизни. И как бесконечное бытие представляется земной мысли непостижимым, неуловимым, непредставляемым, подобно реальносущему, так и жизнь духа, угасшего для земли, неуловима, непостижима, недоступна восприятию, ибо отныне та жизнь мерится уже не земною мерою… Нельзя обвинять тексты, что они не дают нам ясного описания того состояния, которое именуется Ниббаной, блаженством погашения, или же не дают нам возможности по следам описания лично испытать это состояние, чтобы решить, что же это такое в действительности. Во-первых, описать духовное состояние – безразлично, каково бы оно ни было, – по внутренним его субъективным признакам, как специфическое душевное ощущение, невозможно; и все «описания» сводятся исключительно к изображению впечатления, сопровождающего известное чувство или душевное состояние, но само оно как таковое доступно только личному опыту и субъективному наблюдению; поэтому человек, не испытавший известного состояния духа, никогда и не поймет его, и никаким путем не составит о нем даже приблизительно верного понятия. Во-вторых, те идеи, которые увенчивают высочайшие построения мысли, те чувства, которые волнуют душу в ее высших, бессмертных созерцаниях, те образы бесконечного бытия, отрешенного от всех условий чувственного восприятия, которые сознаются в думах о вечном, – никогда и никем не описаны и никаким способом не могут быть изображены наглядно для тех, кто хочет прийти к ним внешним образом, а не путем душевного подвига в любви, мысли и чистом вдохновении. Как может мудрец заставить других испытать то, что сам испытывает так полно и совершенно, если в них нет душевной готовности к восприятию великих впечатлений?! Ведь мы часто видим, что там, где для мудрецов и поэтов – дивные аккорды, блеск истины, бесконечная жизнь торжества и света, там для большинства – пустые звуки, непонятные порывы, фантастическое настроение. Чем выше испытываемое возвышенной душой, тем ограниченнее понимание толпы. Философ-идеалист сознает Красоту, Благо, Истину как вечные начала, сознает живо, не как отвлеченные идеи, но как реальносущие бесконечности. Мудрецы в своих великих переживаниях чувствуют реально бесконечную жизнь, сущую и неуловимую, светлую и незримую, о которой никто не скажет: где она, что она? – о которой мечтают на земле, боясь, что нет ее, и боясь, что есть она, – но как можно поведать о чудных видениях, как передать испытанное? Все выдаваемое за описание есть только подобие, символы, изображение пути целостно-душевного постижения, но не венца его, и в том моменте душевного переживания, где кончается связь души с конечным и начинает быть таинство приближения к духовному миру, там для земного ока – незаполнимый перерыв, невозможность, пустота… В буддийских текстах встречаются прекрасные выражения, рисующие объективную непостижимость, неизобразимость чисто духовного бытия, в совершенстве освобожденного от всех пут земной жизни. Никакие определения, выработанные мыслью, которая привязана к земному и наглядному, не применимы к бесконечному и бессмертному, и сама мысль человека бессильна и ничтожна, когда пытается объективно постичь «безвидное бытие».
Для высшая-высших, открывшейся душе, нет ни меры, ни числа, ни подобия, ни имени. Духовное бытие постигается только духом и в духе; великая грань отделяет сферу вещественного, конечного от сферы бесконечного, бестелесного; необозримые шири и дали расстилаются за той гранью: там – счастье, восторг вечной жизни, и к ее торжественным шумам в ненасытном и сладком внимании всею душою приник мудрец.
«Я разъясню тебе состояние мудрости – мудрости, трудно достижимой людьми, несомой в подвигах. Приди, я научу тебя – мужайся, крепись!» (ст. 700). «Очистившись в раздумии и успокоении, размышляя о Вечной Истине, ты достигнешь освобождения путем познания, ты сокрушишь былое неведение» (ст. 1105). «Тот несравненный остров, где ничем не владеют, где ни к чему не влекутся, я называю Ниббаной, разрушением смерти и гибели; кто постиг это, тот проникнется размышлением, он утихнет, узрев Истину, никогда не подчинится он обольщениям Мары, никогда не отдастся его водительству» (ст. 1092–1093). «Многое видит, многое слышит здесь человек, о многом мечтает; разрушение же тех желаний и страстных влечений к вещам, дорогим человеку, – вот это и есть неизменное состояние Ниббаны. Кто постиг это, тот исполнится раздумья, утихнет, ибо Истину увидел он, Истину неизменную, божественную; и всякое желание в этом мире сокрушит он» (ст. 1084–1085).
«Вера есть семя, покаяние – дождь, разумение – мой плуг и мое ярмо, смирение – дышло моего плуга, разум – гужи, глубокое размышление – мой сошник. Я охраняю себя в телесности, я блюду себя в слове, я умерен в пище; я ведаю истину, выпалываю плевелы. Любовь – мое избавление; подвижничество – мое вьючное животное; оно несет меня к Ниббане, несет, не возвращаясь вспять, не печалясь о покинутом месте. Когда вспахана моя пашня, она приносит плоды бессмертия; вспахав эту пашню, ты избавишься от страдания» (ст. 76–79). «Тот же, кто, вполне понявши все формы, неколеблемо утвердился в мире безвидного, высвободив дух свой из цепи становления, тот навсегда покидает смерть» (ст. 754).
«Если благородные постигли правду в том, что не ложно, постигли ее в Ниббане – они, объявшие духом Истину, в совершенстве счастливы» (ст. 757). «Кто угасит в себе страсти, тот вырвет с корнем и ненависть – несвязанный дух его разовьется в любви; и днем и ночью следуя ей, все миры обнимет он безграничным благоволением» (ст. 507). «Вот, я отхожу теперь к неодолимому, неизменному, чему нет ни в чем подобия; никакого сомнения не останется для меня в Ниббане, для меня, от всего отрешенного в духе» (ст. 1147).
