– Над чем ты смеешься, ублюдок? – раздался голос.
Вальс улыбался.
– Ты выглядишь так… – пробормотал он.
Закрыв глаза, Вальс ждал удара милосердия, но его не последовало. Ангел просто плюнул ему в лицо. Шаги удалились. Бог или дьявол смилостивился над ним, и он потерял сознание.
Вальс не мог сообразить, сколько прошло времени с тех пор, как разыгралась эта драма, – несколько часов, дней или недель. В камере времени не существовало. Окружающий мир превратился в холод, боль и темноту. Внезапно Вальса охватила ярость. Он подобрался к решетке и принялся колотить холодный металл, пока не ободрал кожу. Он все еще цеплялся за железные прутья, когда под потолком забрезжил свет, обозначив в темноте ступени лестницы, спускавшейся к камере. Услышав шаги, Вальс с надеждой поднял голову и с мольбой протянул руку, продев ее сквозь решетку. Тюремщик замер в полумраке, наблюдая за пленником. Лицо у него было закрыто, а застывшая поза придавала сходство с манекенами в витринах магазинов на Гран-Виа.
– Мартин? Это вы? – спросил Вальс.
Тюремщик не издал ни звука и по-прежнему лишь смотрел на него. Вальс склонил голову, словно давая понять, что принимает правила игры.
– Дайте воды, пожалуйста, – простонал он.
Тюремщик долго простоял на одном месте без движения. Вальс почти поверил, что ему померещилось и человек, притаившийся в темноте, – порождение галлюцинаций, которые начались у него от боли и заражения крови, съедавших его заживо. И в этот момент тюремщик сделал несколько шагов, приближаясь к камере. Вальс жалко улыбнулся.
– Воды! – взмолился он.
Струя мочи окатила лицо Вальса, и порезы, покрывавшие кожу, полыхнули жгучей болью. Вальс взвыл и отпрянул от решетки. Он отползал назад, пока не уперся спиной в стену, и съежился, сжавшись в комок. Тюремщик поднялся по лестнице, скрывшись из виду, гулко захлопнулась дверь, и свет снова погас.
И лишь тогда Вальс заметил, что в камере он не один. Висенте, преданный телохранитель, сидел, привалившись к стене в углу каземата. Он не шевелился. Ладони и пальцы раздулись и приобрели багровый оттенок.
– Висенте!
Вальс пополз к нему, но остановился, сообразив, что приближается к источнику смрада. Он забился в противоположный угол и уткнулся лицом в колени, пытаясь избавиться от чудовищного запаха. Постарался воссоздать в памяти образ своей дочери Мерседес. Вальс представил, как она играет в кукольном доме, подъехав к нему на личном поезде. Он видел ее ребенком, который смотрел зачарованно ему в лицо с выражением, искупавшим все и приносившим свет туда, где его сроду не было.
Вскоре холод, боль и усталость одержали над ним верх, и Вальс почувствовал, что снова теряет сознание. Он с надеждой подумал, что, возможно, пришла его смерть.
2
Фермин Ромеро де Торрес проснулся внезапно. Сердце билось со скоростью пулемета, и у Фермина появилось навязчивое ощущение, будто в груди звучит вагнеровское сопрано. Он открыл глаза в бархатной темноте и с трудом перевел дух. Стрелки будильника подтвердили худшие опасения: даже полночь не наступила. Фермину удалось поспать какой-то жалкий час, прежде чем бессонница опять налетела на него, словно разогнавшийся трамвай. Под боком посапывала, как теленок, Бернарда, блаженно улыбаясь в объятиях Морфея.
– Фермин, кажется, ты станешь отцом.
Беременность сделала ее еще соблазнительнее, красота расцвела, и вся она состояла из аппетитных округлостей, которыми он был готов полакомиться без промедления. Фермин испытывал острое искушение довести до конца благое дело под названием «полночный экспресс», однако не осмелился разбудить Бернарду, нарушив небесный покой, озарявший ее лицо. Он отдавал себе отчет в последствиях подобного шага. А варианта просматривалось всего два: либо последует термоядерный взрыв гормонов, буквально сочившихся у жены сквозь поры, и Бернарда превратится в дикую тигрицу, растерзав его на мелкие кусочки; либо огонь страсти разгорится, но тогда благоверную будут обуревать разнообразные фобии, и в особенности боязнь, что всякая попытка разгрузить трюмы повредит малышу. Фермин не винил супругу. Бернарда потеряла первого ребенка, которого они зачали незадолго до женитьбы. Жена так сильно горевала, что Фермин стал опасаться, что потеряет ее навсегда. Но вскоре, как предсказал врач, Бернарда вновь очутилась в интересном положении и вернулась к жизни. Правда, теперь ее постоянно преследовал страх вновь лишиться младенца, и порой Фермину казалось, что жена даже дышит с осторожностью.
– Любовь моя, но ведь доктор сказал, что ничего страшного не случится.
– Он бесстыдник. Как и ты.
Мудрый человек знает, как опасно будить вулканы, революции и беременных женщин. Фермин тихо выскользнул из супружеской постели и на цыпочках пробрался в столовую скромной квартирки на улице Хоакина Косты, где они с женой поселились после возвращения из свадебного путешествия. Он надеялся утолить печаль и похоть «Сугусом», но беглая ревизия кладовой выявила, что стратегический запас на нуле. Фермин почувствовал, что настроение у него упало ниже тапочек. Это была катастрофа. Но затем вспомнил, что в вестибюле Французского вокзала всегда стоял с передвижным прилавком продавец закусок и сигарет. Слепой Диего работал до глубокой ночи и обычно предлагал богатейший выбор карамели и непристойных шуток. Стоило представить лимонный «Сугус», как рот наполнился слюной в предвкушении, и, не теряя ни секунды, Фермин сбросил пижаму и закутался в теплое пальто, словно собираясь лечиться от лихорадки сибирской ночью. Экипированный таким образом, он выскочил на улицу, чтобы удовлетворить низменные инстинкты и нанести ответный удар бессоннице.
Раваль – земля обетованная для страдающих бессонницей, поскольку квартал, хотя он тоже не спит, сулит забытье. Как бы ни тяготил душу груз невзгод и печалей, нужно было сделать всего несколько шагов, чтобы столкнуться с персонажем или явлением, которые напоминали: всегда найдется тот, кому жизнь сдала карты гораздо хуже. В ту ночь перекресток судеб заволокло желтоватым туманом, пропитанным миазмами нечистот, газовых фонарей и отголосками прошлого, подернутыми сепией. Это облако расползалось по сплетению улочек, как заклятие или предостережение, – кому как понравится.
Фермин углубился в дебри квартала, где не утихал гвалт и тянуло смрадными запахами от разнообразных продуктов жизнедеятельности босяков, населявших эти переулки, столь же темные, искривленные и запутанные, как фантазии епископа. Наконец он вынырнул вблизи статуи Колумба, которую чайки злостно разукрасили белым пометом, отдавая сомнительную дань средиземноморской диете. Фермин юркнул на бульвар, взяв курс на Французский вокзал, избегая смотреть назад, где на вершине горы виднелся зловещий силуэт крепости Монтжуик, как коршун, терпеливо подстерегавший свою добычу.
В окрестностях порта американские моряки слонялись в поисках развлечений и подходящего случая для культурного обмена с дамами легкого поведения, испытывая непреодолимое желание обучить их базовой лексике и кое-каким фокусам на радость всему побережью. Фермин вспомнил Росиито, свою отраду и утешение в бурные ночи юности. В шикарной груди куртизанки билось доброе сердце, и она нередко скрашивала ему одиночество. Год назад Росиито, поддавшись уговорам жениха, преуспевающего коммерсанта Реуса, отказалась от трудовой деятельности и отправилась в морской круиз как достопочтенная сеньора, кем она, в сущности, оставалась. Вероятно, почувствовала, что жизнь в кои-то веки улыбнулась ей.
