– Да уж, – согласился мой друг. – По крайней мере, теперь знает, что надо в дверь стучаться.
В конверте, переданном инспектором, оказалось письмо Таэко Судо. Я хочу закончить эту историю, прояснив все оставшиеся детали. Для этого приведу ее письмо целиком.
Эпилог
Голос Азот
Пятница, 13 апреля 1979 г.
Молодому человеку, с которым мы повстречались в Арасияме
Я ждала Вас очень долго. Наверное, это звучит странно, но я не знаю, как выразиться по-другому.
Я вообще стала чудная и прекрасно это понимаю. Естественное состояние для женщины, совершившей такое злодеяние, – и все же в охватившей меня тревоге много непонятного.
С тех пор как я переехала в любимый матерью Киото, мне чуть ли не каждую ночь снился ужасный человек, мужчина. Он возникал словно ниоткуда, начинал ругать меня на чем свет стоит, хватал за руку и волок через улицу в тюрьму. И я поневоле возвращалась в те времена. Ужасное чувство доводило меня до дрожи в коленях. Но, несмотря ни на что, я ждала этой встречи.
В реальности передо мной предстал совсем молодой человек, очень приятный. Он не задал ни одного вопроса о том деле, за что я ему глубоко признательна. Я взялась за перо только за тем, чтобы выразить этому человеку свою благодарность.
Благодаря Вашему такту правда об этом деле, взбудоражившем общество, могла бы остаться неизвестной. Но в своей жизни я не сделала ничего хорошего, поэтому хочу объяснить, как все произошло, и принести покаяние.
* * *
Жизнь в доме Умэдзава в компании мачехи Масако и ее дочек стала для меня сущим адом. Несмотря на тяжесть совершенных мною преступлений, я никогда по-настоящему не раскаивалась в содеянном. Я была согласна жить где угодно, как угодно тяжело, лишь бы не в их доме. В общем, так и получилось, и вот я дожила до сегодняшнего дня. Хватило наглости.
Мне исполнился всего год, когда отец бросил маму. Она очень хотела, чтобы я осталась с ней, умоляла со слезами, но отец не позволил, сказал: «Куда тебе с таким здоровьем!» Но если у мамы было плохое здоровье, как он посмел бросить ее, запихать в табачную лавку?
Меня воспитывала мачеха. Как же мне от нее доставалось! Я много пишу о мачехе, слишком оправдываюсь, но ведь она мне никогда ничего не покупала, жалела даже мелочь на карманные расходы. Все – игрушки, одежда – было пользованное и ношеное, достававшееся мне от Томоко и Акико.
С Юкико мы вместе ходили в школу. Я была на класс старше и всегда заливалась краской, когда люди говорили, что мы сестры. Юкико щеголяла в новенькой, с иголочки, одежде; мне же приходилось донашивать обноски. Я не хотела быть хуже Юкико и так взялась за учебу, что обошла ее по всем предметам. Чего только не придумывали мои родственницы, чтобы помешать мне заниматься!
Я и сейчас толком не могу понять, почему мачеха не отправила меня к маме в Хоя. Может, боялась слухов, которые пошли бы по соседям, или не хотела лишиться бесплатной уборщицы… С малых лет на мне лежало много обязанностей по дому, и всякий раз, когда я просила отпустить меня жить к маме, получала отказ. Причины находились всегда. Ни соседи (с которыми Умэдзава не сближались), ни мои школьные подруги ничего не замечали. Никто и понятия не имел, что творилось за забором, отгораживавшим наш дом от окружающего мира.
Каждый раз, когда я собиралась в Хоя или возвращалась оттуда, Масако с дочками делали мне всякие гадости. Но я упорно продолжала ездить к маме.
И дело не только в том, что я хотела ее навещать. Еще одна причина, почему мне надо было вырываться из дома, заключалась в том, что я нашла себе работу. На доход от табачной лавки прожить было невозможно, и мама нуждалась в помощи. Она в самом деле не отличалась крепким здоровьем, и что бы мы делали, если б она заболела? Значит, требовались какие-то накопления на врачей.
Кроме того, мне самой тоже были нужны деньги. Мачеха не тратила на меня ни иены – и в то же время, чтобы уколоть меня побольнее, показывала всем, что на родных дочек ей ничего не жалко.
Мне во что бы то ни стало надо было найти работу. Не могла же я тянуть из мамы последние гроши.
Мама прекрасно представляла мое положение. Поэтому, когда кто-то из Умэдзава, желая проследить за мной, звонил ей и спрашивал про меня, она всегда отвечала, что я у нее. Разведай Масако, что я устроилась на работу, просто не знаю, что было бы.
В те времена на работу, даже в бар, женщин принимали только с рекомендациями. На мое счастье, один знакомый подыскал мне место в университетской клинике, куда я ходила раз в неделю. Не хочу называть имени этого человека и клинику, куда он меня определил, чтобы не причинять неудобств ему и его семейству. Кстати, в этой самой клинике я впервые увидела, как производится вскрытие.
Работа в больнице сделала меня нигилисткой. Я поняла, что жизнь скоротечна и мало что стоит, что все мы привязаны к бренному телу. Жить или не жить, быть счастливым или несчастным – все это связано с людской волей, стремлениями человека.
Я стала размышлять о смерти, о самоубийстве. Вспоминая то время, понимаю, что серьезных причин для таких раздумий у меня тогда не было. Не знаю, как сейчас, но в те годы многих девушек привлекала мысль о самоубийстве. Идея уйти из жизни, сохранив себя в чистоте, превратилась чуть ли не в религию.
В университетском городке располагалось отделение фармакологии и естественных наук. Как-то раз я заглянула туда, и коллега показал мне склянку с мышьяковой кислотой, после чего я и решила покончить с собой. Незаметно отлила немного яда во флакон из-под духов и отправилась к маме. Я застала ее дома. Она сидела, согнувшись, возле хибати
[72] в лучах солнечного света, и показалась мне такой маленькой…
В тот день я собиралась попрощаться с ней навсегда. Увидев меня, мама протянула мне бумажный пакет. В нем оказались пирожки со сладкой начинкой. Знала, что я приду, и купила.
Мы принялись за пирожки. Я жевала и думала, что не могу сейчас умереть и оставить маму одну. Я много ломала голову над вопросом: для чего человек появляется на свет? Моя жизнь была лишена удовольствий, а следовательно, и смысла. Хотя у мамы ситуация была еще хуже.
* * *
Когда бы я к ней ни приходила, всегда заставала на одном и том же месте. Опустив плечи, она сидела у входа в табачную лавку, одинокая и печальная. Изо дня в день одна и та же картина, одна и та же поза. И однажды меня обожгла мысль: а ведь она так и умрет перед дверью своей лавчонки! Разве это жизнь? Чем больше я думала о несчастной маминой участи, тем яснее понимала, что никогда не прощу семейство Умэдзава.
Во мне зрела злость и ненависть к этим людям, переросшие в конце концов в желание расправиться с ними. Никаких других причин для убийства у меня не было. Это желание копилось медленно, по капле, из года в год.
