Хью Уолпол сообщил британскому правительству согласованное мнение о том, что «в целом погибших было около 4000 человек». Артур Рейнке из компании «Вестингауз» писал, что по наиболее взвешенной оценке из всех, которые были ему известны, «число убитых колебалось от 3000 до 5000 человек, число раненых достигало десяти тысяч». «Согласно самой заниженной оценке», которую слышал Исаак Маркоссон, погибло пятьсот мирных жителей, однако эта цифра не включала погибших солдат и полицейских. Джеймсу Хоктелингу сообщили, что «всего погибло, вероятно, около 1000 человек», но «в городе с двумя миллионами жителей тысяча погибших – это вполне допустимо для такой революции». Флоренс Харпер, которая вместе с Дональдом Томпсоном собственными глазами видела множество случаев насилия на улицах, сообщала, что по самой низкой оценке количество погибших составляло две тысячи человек, по самой высокой – десять тысяч. Томпсон считал, что всего погибших было «около 5000 человек или немного больше»
{532}. Чаще всего говорили о числе в 4000 погибших или близком к тому. Оказавшийся очевидцем этих событий британец Джеймс Поллок резюмировал так: «Наиболее вероятная оценка составляет где-то между четырьмя и пятью тысячами убитых. За два дня, предшествовавших революции, в центре города было убито около пятисот человек. В течение трех дней боев погибли еще многие, не считая жертв на Петроградской и Выборгской сторонах». В одном у Поллока не было сомнений: «удобные для некоторых заявления о том, что революция была бескровной, являются большим преувеличением»
{533}.
Для жертв Февральской революции была организована лишь общественная, гражданская панихида. «Со времен святой Ольги и святого Владимира, более того, с момента упоминания в истории русского народа впервые церковь не участвовала в этом древнем национальном традиционном обряде», – записал посол Палеолог в своем дневнике
{534}. Он был поражен этим резким контрастом: «Буквально несколько дней назад все эти тысячи солдат и рабочих, проходившие сейчас мимо меня, едва увидев на улице небольшую икону, обязательно останавливались, снимали шапки и истово крестились».
Было уже десять часов вечера, когда последний гроб был предан земле. С наступлением темноты, опустившейся над братской могилой, массы народа начали растворяться в студеной ночи. На следующий день рабочие стали заполнять могилу бетоном. Марсово поле приняло «безлюдный и зловещий» вид. Морис Палеолог обдумывал последствия этого знаменательного дня в истории России: «Вернувшись в посольство по глухим дорожкам Летнего сада, я подумал, что, возможно, мне довелось стать свидетелем одного из самых значительных событий в современной истории. Захоронение в красных гробах – это соблюдение русским народом византийского и московского обрядов, и это ставит крест на всем прошлом православной Святой Руси»
{535}.
В действительности, то, чему он был свидетелем, стало первым крупным общественным проявлением будущей официальной идеологии страны – атеизма
{536}
[68]. Четверг, 23 марта 1917 года, стал той исторической чертой, перешагнув через которую и оказавшись в новом религиозном и культурном состоянии, Россия не будет оглядываться назад, на свое прошлое, целых семьдесят три года.
Глава 9
Большевики! «Именно то, чего все и боялись»
«Послушайте! На той стороне Невы, как перейти по Троицкому мосту, есть один потрясающий парень, – взволнованно сообщил Негли Фарсону в начале апреля один из англичан. – То, к чему он призывает, – это полная анархия! Немедленный мир без аннексий и контрибуций, диктатура пролетариата, мировая революция! Никогда в своей жизни не слышал ничего подобного!…Он призывает солдат вернуться с фронта и свергнуть Временное правительство… прямо сейчас! Разве он не знает, что идет война?»
{537}
Через несколько недель после объявления 6 марта политической амнистии в Петроград после долгих лет изгнания начали возвращаться тысячи русских эмигрантов и ссыльных, первые – из Европы, вторые – из Сибири. В ряде случаев правительство оплачивало необходимые для возвращения издержки; порой же эмигранты, чтобы обеспечить себе возможность вернуться, организовывали благотворительные акции. Возвращавшиеся из Сибири ежедневно прибывали на Николаевский вокзал, с которого многие из них и уезжали. Только 15 марта, как отметил Дж. Батлер Райт, на этот вокзал прибыло пять поездов
{538}. Однако 3 апреля (согласно церковному календарю Русской православной церкви, это был пасхальный понедельник) основное внимание было приковано к другому вокзалу, Финляндскому, куда должен был вернуться тот, кто стал самой важной фигурой в революционном движении в эмиграции и чье возвращение ожидалось с большим нетерпением.
Слухи о возвращении в Петроград главного «социалистического фанатика» ходили уже несколько дней. Исаак Маркоссон наткнулся на улице рядом с вокзалом на возбужденную толпу, и когда он поинтересовался, что здесь происходит, ему ответили: «Сегодня приезжает Ленин!»
{539} Для большинства русских имя Ленина мало что говорило, немногие знали также и то, какую именно организацию или структуру он представлял, но не было никаких сомнений в том, что этот революционный лидер после шестнадцати долгих, трудных лет изгнания в Европе привез с собой идеи, способные возбудить массы.
Его настоящее имя было Владимир Ильич Ульянов, а «Ленин» – последним псевдонимом, под которым он в течение нескольких лет вел политическую деятельность, негласно разъезжая по Европе. Как теоретик марксизма и глава большевистской фракции Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), Ленин, проживая в эмиграции, через сеть подпольных активистов в России, которые нелегально распространяли его крамольные политические памфлеты, сеял в стране семена недовольства. Подпольщики, в частности, распространяли его теперь хорошо известную работу «Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения», а также его нелегальную газету «Искра», которые призывали к народной революции под руководством преданной делу революции элиты интеллигенции
{540}.
