«Ты – та, что сдержит тьму».
Ради Империи! Ради отцов и матерей, сестер и братьев. Ради влюбленных!
Ради Империи, Элен Аквилла. Ради твоего народа.
Я хватаюсь руками за кожу на лице и тяну ее вперед. Я изо всех сил пытаюсь сорвать с себя маску, рыдая, завывая, умоляя ее оставить меня.
Я больше не хочу тебя, умоляю я ее. Я хочу жизни для моего народа. Оставь меня, пожалуйста, оставь меня! Ради Империи, оставь меня. Ради моего народа, оставь меня. Пожалуйста… Пожалуйста…
Лицо мое горит. Из разрывов кожи там, где маска начала потихоньку отставать, льется кровь. Самое существо мое разрывается от боли, кричит, мешая мне срывать маску.
«Маска – это личность солдата.…»
Мне нет больше дела до моей личности. Мне все равно, останусь я солдатом или нет. Все, что мне нужно – это чтобы мой народ жил. Жил, чтобы сражаться с врагом каждого нового дня.
Наконец маска отстает от моей кожи. Кровь льется у меня по лицу, стекает на шею, заливает глаза. Я ничего не вижу и едва могу двигаться. Я умираю от боли.
– Возьми ее, – голос мой стал хриплым и прерывистым, как голос Кухарки. – Возьми ее и спаси их.
– Почему ты предлагаешь мне ее, Кровавый Сорокопут? Скажи это вслух.
– Потому что они – мой народ! – Я протягиваю ему маску, и, так как он медлит взять ее, насильно всовываю ему в руки. – Я их люблю, и они не заслужили смерти только потому, что я не смогла их защитить!
Он отвешивает мне поклон в знак глубокого почтения, и я без сил валюсь на землю. Я жду, что сейчас он взмахнет рукой – и враги начнут гибнуть. Но он только разворачивается и медленно идет прочь, поднимаясь по воздуху, как по гладкому склону.
– Нет! – Почему он не нападает на карконов? – Стой, я же доверилась тебе! Пожалуйста – ты же говорил – ты должен мне помочь!
Он оглядывается через плечо, причем смотрит на что-то позади меня, далеко за пределами ущелья.
– Да, я должен, Кровавый Сорокопут.
С этими словами он исчезает – темное облако, подхваченное ветром. Сила, которая сдерживала карконов на месте, исчезает, и они мчатся вперед по залитой кровью траве. Их больше, чем я могу сосчитать. Больше, чем я могу убить.
– Вернись, – я не слышу собственного голоса. Что бы я ни делала – это больше не имеет значения. Князь Тьмы ушел. Небеса, где же мой молот, где мой меч, где…
Но у меня больше нет оружия. И сил тоже нет.
У меня не осталось ничего.
56: Лайя
Когда я наконец выбираюсь из туннеля на яркий солнечный свет, меня едва ли не тошнит от запаха крови. В сотне ярдов отсюда, у входа в узкое ущелье, громоздится огромная гора трупов. За ущельем я вижу стены Антиума.
А рядом с грудой тел я вижу Кровавого Сорокопута. Она стоит на коленях, залитая кровью, а над ней возвышается Князь Тьмы.
Я не слышу, что он говорит Сорокопуту. Но когда она кричит, это звучит так же ужасно, как крики бабушки при известии о смерти моей матери. Как мой вопль отчаяния, когда я осознала, что подлый джинн предал меня.
Это крик великого одиночества и боли предательства. Крик отчаяния.
Джинн отворачивается от нее. Бросает взгляд в моем направлении. И исчезает в порыве ветра.
– Девочка, – следом за мной из туннеля выбирается Кухарка. Она ненадолго возвращалась обратно, чтобы удостовериться, что там больше никого не осталось. Но последние книжники уже вышли наружу, остались только я и она. – Давай пошевеливаться. Они приближаются!
В ущелье врываются карконы. Сорокопут пытается ползти к своему боевому молоту, пытается встать на ноги. И, шатаясь, оборачивается, чтобы посмотреть на небо. В небо поднимается высокий столп белого дыма.
Она плачет и снова падает на колени, роняет молот, склоняет голову. Я понимаю, что она готова умереть.
А еще я понимаю, что я не готова дать ей умереть.
Я потихоньку отхожу в сторону – в сторону от Кухарки, от дороги к безопасности – и крадусь к Кровавому Сорокопуту. На нее бросается обезумевший каркон, но я заступаю ему дорогу. Хотя он пытается вцепиться мне зубами в горло, я успеваю всадить ему в брюхо кинжал. Я едва успеваю вынуть оружие из его обмякшего тела, как на меня бросается новый враг. Ему я перерезаю горло. Третий нападает на меня сзади, я откатываюсь с его пути, и тут ему в спину вонзается стрела.
Я изумленно раскрываю рот при виде того, как Кухарка пускает одну стрелу за другой, убивая карконов с меткостью и беспощадностью Маски. Каждая ее стрела уносит жизнь варвара. Она прерывается лишь на миг, чтобы подхватить полный колчан со спины мертвого каркона.
– Уносим Сорокопута! – кричит она и закидывает ее левую руку себе на плечо, в то время как я подхватываю ее справа. Мы, спотыкаясь, бежим к Паломнической Дороге, но Сорокопут едва может перебирать ногами, и мы продвигаемся слишком медленно.
– Туда, – Кухарка кивает мне на груду валунов. Мы скрываемся в камнях и осторожно кладем Сорокопута на землю. В ущелье пробираются десятки карконов, еще чуть-чуть – и их будут сотни. У нас есть всего несколько минут – в самом лучшем случае.
– Что нам делать? – шепчу я Кухарке. – Мы не можем просто оставить ее тут!
– Знаешь, почему Комендант всегда побеждает, девочка? – Похоже, Кухарка не ждет от меня ответа на этот вопрос, потому что сразу же отвечает сама: – Никто не знает истории ее жизни. Узнай ее историю – и ты узнаешь ее слабости. Узнай ее слабости – и ты сможешь уничтожить ее. Поговори об этом с Мусой. Он тебе поможет.
– Почему ты сейчас говоришь мне об этом? Сейчас не время…
– Потому что ты непременно должна отомстить этой дьяволице за меня, – отвечает она. – Для этого тебе потребуется знание. А теперь вставай. И тащи Сорокопута к той горе. Совсем скоро меченосцы завалят вход в пещеры, если еще не завалили. Тебе придется поспешить.
Тем временем нас заметили. Отряд карконов мчится со стороны дороги прямо на нас. Кухарка поднимается и выпускает в них дюжину стрел. Варвары падают. Но от ущелья уже бегут другие.
– У меня осталось еще пятьдесят стрел, девочка, – говорит Кухарка. – Когда они кончатся, нам конец. Врукопашную мы могли бы уложить в лучшем случае трех-четырех ублюдков, но не сотни. Не тысячи. Кто-то должен остаться здесь, чтобы дать остальным время уйти.
Ох… Ох, нет, только не это! Наконец я понимаю, что она имеет в виду.
– Нет, ни за что на свете, нет! Я не оставлю тебя тут на смерть…
– Ступай! – Мать толкает меня к Сорокопуту, оскалив зубы, но, несмотря на свирепое выражение лица, глаза ее полны слез. – Ты не будешь меня спасать, ты этого не хочешь! Я этого не стою. Ступай!
– Я ни за что…
– Ты знаешь, что я сделала в тюрьме Кауф, девочка? – Глаза ее пылают ненавистью при этих словах. Если бы я не знала ее истории, то могла бы подумать, что ненависть направлена на меня. Но это ненависть к самой себе. – Если бы ты знала, ты бы бросилась бежать от меня…
