— Спи спокойно, добрый господин, всему свое время, — Шейх низко поклонился, прерывисто вздохнул и осторожно, чтобы не убежали звери, выпустил гостей за порог. — Змеевод скажет свое слово…
В тихом голосе его звучало раздражение — вот ведь богатый чудак, сам лезет черт знает куда, и других толкает в объятия искуса. Как бы эти доллары не вышли боком. А с другой стороны — моторная лодка, красавица девственница… Только катайся… Ладно, аллах не выдаст — баран не съест. Может, Змеевод и разрешит принять неверного в «Рифаи». А может и нет.
В голосах лягушек, что квакали неподалеку, слышался оптимизм, здоровая конкуренция и страстное желание к немедленному размножению. На проблемы морально-этического свойства им было наплевать.
Андрон (1980)
День с виду солнечный и ясный на деле выдался мрачным, тоскливым, искрящимся неприятностями, словно электричеством при грозе. Сперва приперся участковый, майор Щеглов, важно закурил, кашлянул и поведал беду.
— Уборщик твой опять в говно вляпался, теперь у меня в ОПоПе сидит. Двести шестая часть вторая у него на лбу написана. Ну что, будем дело возбуждать?
Густо заволосевшие ноздри его короткого носа с жадности раздувались в предвкушении поживы.
— Дела, Семен Петрович, у прокурора, а нам бог велел делиться, — мрачно пошутил Андрон, сунулся в карман, естественно в левый, и пропасть своему уборщику не дал — во-первый, работу знает, во-вторых орел. Опять видно кому-нибудь в бубен вмазал. Бывает.
Едва майор убрался, пожаловал капитан Царев, да не просто так, а на фуре, груженой под завязку яблоками.
— Здравствуйте, Лапин. Обращаюсь к вам как к проверенному человеку. Нужно помочь подполковнику Хренову из белореченского ОВД продать сельхозпродукцию, законно выращенную на приусадебном участке его отцом дважды оредноносцем геройским инвалидом отечественной войны. У нас по спецсвязи прошла шифротелеграмма. Надо, Лапин, надо.
Из кабины МАЗа между тем вылез широкоплечий гражданин, глянув изподлобья, сунул Андрону руку.
— Здравия желаю. Хренов. Подполковник. Имею правительственные награды.
На его решительном скуласто-мордастом лице было ясно написано — хрен тебе, а не три рубля за каждый проданный ящик. Я это право заслужил в боях. Пришлось втыкать зареченского мента на непыльное место, а потом еще выслушивать упреки совершенно справедливого свойства: слушай, дорогой, ты зачем эту сволочь поставил, а? Чтоб он нам цены сбивал, да? Будем его сегодня резать…
Ох, верно говорят, пришла беда — отворяй закрома. И часа не прошло, как пожаловал проверяющий из управления торговли, тощенький, нагловатый человечек с хитрыми бегающими глазенками. Все чего-то искал, принюхивался, присматривался, тыкался курносым носом в каждую квитанцию, сличал, дурашка, их порядковые номера. Наконец, ни черта собачьего не нарыв, накрапал положительный акт, сухо попрощался и уже пошел себе потихонечку с рынка, как к Андрону вдруг подкралась беда в лице его освобожденного из «обезьянника» уборщика, Аркадия Павловича Зызо.
— Ах ты сука, хабарики бросать! — закричал тот грозно, обуянный гневом, и, не разбирая, что было сил, отвесил проверяющему пендель. — Ты сейчас у меня языком асфальт вылижешь, гад! Эй, Андрей Андреич, что с этим пидорастом делать будем?
А был Аркадий Павлович мужчиной крупным, двухметрового роста, в недалеком еще прошлом чемпионом десятиборцем, так что проверяющий сразу осел на зад, однако же способности к актонаписанию отнюдь не потерял. И чтобы гнусный этот талант не воплотился в пасквиль зловещего свойства, пришлось Андрону раскошеливаться и на проктолога, и на новые трусы, и на моральный ущерб. Если уж не везет, так не везет.
— Андрей Андреич, прости! Отработаю, в ночную смену выйду! — покаялся Аркадий Павлович, посмотрел по сторонам и сделался угрюмым и нехорошим. — А это еще что за харя? Дозволь, Андрей Андреич, как ты уйдешь, ее начистить как следует?
И указал на белореченского мента, бойко, под очередь, толкающего наливные яблочки.
— Не раскатывай губу. Бог даст, его сегодня зарежут, — усмехнулся Андрон и строго, по-командирски, уставился на подчиненного. — Давай вперед, в пахоту. Чтобы все блестело как яйца у кота.
Зызо ему нравился — не курит, не пьет, бегает кроссы по утрам, крестится двухпудовой гирей. А что не прочь кому-нибудь в морду дать, да поимел всех телок в округе, так какой же русский не любит быстрой езды. Ишь как скребет лопатой, словно грейдер, а метлой наяривает так что пыль столбом. Эх, раззудись плечо, размахнись, рука, развернись, душа. Вобщем, орел.
Только зря старался Аркадий Павлович, обливаясь потом и матеря торгующих, все его усилия были признаны тщетными. А случилось так, что в кафе пожаловала проверяющая, санитарный врач Эсфирь Абрамовна, натура вобщем-то не вредная, но крайне впечатлительная, занудная и нервная, человек настроения, и все больше плохого. Увидев пару-тройку крыс, чинно продефилировавших по прилавку, она сперва чуть не упала в обморок, потом пришла в неописуемую ярость и поклялась сие крысиное гнездо закрыть. И натурально задраила кафе на санитарный день.
— Чтобы вот здесь, здесь и здесь лежал таки зоокумарин толстым, толстым слоем. Толщиной в палец. Нет, лучше в два. Завтра я приду и проверю. И заведите-ка себе кота. Чтобы мышковал, мышковал, мышковал.
Показать бы ей того, черного, дрыхнущего на лотке с меренгами.
Закрыв кафе, Эсфирь Абрамовна не успокоилась, а выползла на рынок и под настроение стала приставать к Андрону — это у вас плохо, это у вас нехорошо, и вообще ваш уборщик злостный антисемит, вы только послушайте, как он высказывается насчет евреев. Пришлось незамедлительно грузить врачихе всякую лапшу на уши, а после нагружать сумки и тем, и сем, и этим — Эсфирь Абрамовна была медичкой старинного закала и взяток деньгами не брала. Ну и денек, черт бы его побрал! Однако это было не все, кульминация настала ближе к вечеру, под самый занавес. Пожаловал Иван Ильич, поддатый, но в плепорцию, настроенный весьма решительно, выбрался из жигулей и без всяких там обиняков, предисловий и растеканий воды по древу начал основательный разговор:
— Ты, зятек хренов, вот чего. Или давай живи с Анджелкой нормально, или вообще жить нормально не будешь. Я тебя породил, я тебя и прибью. В бараний рог согну. Перну раз, и тебя на хрен сдует.
Спокойно так говорил, веско, внушительно, на полнейшем, дальше некуда, серьезе, только Андрона это совсем не трогало. Душа его была объята удивлением, потому как Иван Ильич виделся ему каким-то нереальным, расплывчатым, приведением, а слова его доносились мертвыми, ничего не значащими звуками. Словно плеск набежавшей волны, словно писк пролетевшего комара, словно свист миновавшей пули. Они не трогали, потому что жизни в них не было.
Наконец Иван Ильич выдохся, сел в машину и, вдарив по газам так, что затрещал глушитель, под рев мотора дунул по Гражданскому. «Эх, сидел бы ты дома, старче», — с пронизывающей жалостью вдруг подумал Андрон, вздохнул тяжело и позвал Аркадия Павловича.
