– А теперь иди ко мне, я тебя поцелую. Ну, это я так шучу.
Как и в прошлый раз, он сдвинул в сторону трубочки, ведущие к аппаратам жизнеобеспечения. Его поцелуй продлился чуть дольше того, первого, и, как мне показалось, пришелся куда-то в середину щеки. Тибо единственный, кто решается сдвигать все эти штуки.
– У тебя прохладные щеки. Наверное, зря я открывал окно. Постой-ка… Что у тебя с губами? – воскликнул он, выпрямляясь. – Не кожа, а газетная бумага! Черт возьми, за что только здешним медсестрам деньги платят?
Он отошел, и я услышала, как хлопают дверцы шкафчиков.
– Вообще ничего здесь не оставляют! Вот у моего братца губы, как у голливудской звезды после ботокса, а про тебя совсем забыли? Непорядок. У тебя такие губы, которые так и хочется поцеловать!
И вдруг наступила полная тишина. Как будто кто-то внезапно перерезал ленту магнитофона. Хотя нет, из коридора доносился какой-то шум. Я не могла понять, почему Тибо вдруг замолчал. Может, нашел тюбик с бальзамом?
– Ладно, сейчас возьму свой.
Значит, не нашел. И, странное дело, его голос теперь звучал иначе. Не так энергично, чуть тише. Почти смущенно.
– Ага, вот. Так-то будет лучше. Никогда никому не наносил бальзам. И бывшим девушкам губы не красил, ну да ладно, будем считать, что все правильно. Даже если ты не согласна, это мало что меняет.
Легкий щелчок – это он закрыл тюбик.
– Ну, я потопал. До встречи? Хм… Ты все равно мне не ответишь. Могу только воображать, что ты посылаешь меня ко всем чертям, хотя это уже было бы неплохо. Тогда мне не пришлось бы объяснять лучшему другу, что я, сам не знаю зачем, снова тебя навещал.
На этом он замолчал. Я услышала вздох. Буду считать, что так он со мной попрощался. Я представила, что он улыбается. Хорошо бы эта улыбка была искренней, а не печальной. Послышались удаляющиеся шаги, скрипнула дверная ручка, и дверь закрылась.
Ох, скорее бы прошла неделя!
6
Тибо
– Ты где пропадал?
– Да так, бродил.
– А…
Мать опустила голову и принялась рассматривать свои туфли. Наверное, уже изучила их вдоль и поперек, если учесть, сколько времени она их разглядывает в последний месяц.
– А что ты делал? – продолжала она.
– Спал.
– Спал?
– Угу.
Я сказал правду, но я понимал, что семейный допрос еще не окончен. Придется взвешивать каждое слово, чтобы не пришлось выдавать всю правду.
– Ты что, нашел здесь место, где поспать? – удивилась мать.
– Да, нашел. Очень тихий уголок.
Я и тут не соврал. Даже добавил подробностей в надежде, что дальше она выпытывать не станет, и так и случилось. Моя матушка любит задавать вопросы, но быстро устает и бросает это дело. Не знаю, можно ли назвать усталостью то, что она чувствует по отношению к моему братцу. Я вообще понятия не имею, что она чувствует, кроме той скорби, что сквозит в каждом ее жесте и взгляде. И чувствую себя негодяем. Моя мать, близкий мне человек, в глубоком горе, а меня хватает лишь на то, чтобы ночевать у нее трижды в неделю. Она и сама ничего не делает, чтобы мне помочь, но это уже предел эгоизма – просить ее о поддержке в такой момент. И я решился:
– Как ты?
Мой вопрос привел ее в такое изумление, что она остановилась, хотя до машины оставалось метра четыре.
– Почему ты спрашиваешь?
– Мне давно следовало этим поинтересоваться, разве не так? Ну, как ты?
– Плохо.
– Это я и так вижу, мам. А если подробнее?
Она смотрела на меня таким взглядом, каким смотрят на рекламное объявление, пытаясь сообразить, в чем подвох. Или как будто мне было восемь лет, и она не могла понять, какой хулиганский замысел таится за моим ангельски-невинным видом.
– Твой брат совершил убийство по неосторожности, но он все равно мой сын.
Меня как ледяной водой окатили. Голос матери звучал предельно бесстрастно. Все это время я считал ее слабой женщиной, не способной справиться со своими чувствами. И позорно ошибся. Она оказалась самой сильной из всех, кого я знаю, – просто у нее, что называется, глаза на мокром месте.
– Как тебе удается примирить одно с другим? – спросил я.
– Просто я люблю его – точно так же, как и тебя.
– И этого достаточно, чтобы его простить?
– Что бы он ни сделал, не мне его прощать…
Продолжение я знаю наизусть, я это слышал тысячу раз.
– Потому что не тебе его судить, – закончил я за нее.
Мать кивнула:
– Да, нам не пристало судить твоего брата, ни мне, ни тебе. Хватит и того, что он сам себя осудил. Когда вы были маленькими, я без конца твердила вам, что нельзя судить самих себя, но признаюсь, что сейчас ему будет только полезно хорошенько обо всем подумать, благо время у него на это есть. Если я буду ему нужна, я всегда рядом. Жаль только, что я вела себя с вами недостаточно строго и не смогла ему внушить, что нельзя пьяным садиться за руль, как он сделал месяц назад.
– Ну, мне-то внушила.
– А ему нет, – вздохнула она.
– Не вини себя.
– Я и не виню. Но мне безумно жаль тех двух девочек, чьи жизни он загубил. Что ж, твой брат – взрослый человек, ему придется самому разбираться со своей совестью.
Она подошла к машине и остановилась у пассажирской двери. Я догнал ее и открыл машину. Мать стояла на месте.
– Тогда почему ты столько плачешь? – спросил я, не глядя на нее.
– Потому что моему сыну плохо.
– Он сам виноват! – буркнул я.
– Конечно. Но ему плохо, и я, как мать, должна быть рядом.
– Значит, так и будешь навещать его до самого суда, а потом ходить к нему в тюрьму?
Я чувствовал, что во мне закипает гнев, и голос звучит все агрессивнее.
– Да, – выдохнула она.
Она открыла дверь и села в машину. Я все еще стоял на улице, держась за ручку. Потом глубоко вдохнул, чтобы успокоиться, и сел на водительское место.
– Будут свои дети – поймешь, – сказала мать, когда я взялся за руль.
– Пока у меня их нет.
– Пока… – повторила она.
Мы замолчали. Я чувствовал себя на взводе. Ладно, впервые хоть что-то хорошее – мать не плачет. Думаю, наш короткий разговор ее встряхнул. И она даже не догадывается, как сильно он встряхнул меня.
Минут через пятнадцать я высадил ее перед домом и объяснил, что несколько дней буду ночевать у себя. Она равнодушно кивнула. Мне показалось, что домой я привез пустую оболочку. Уж лучше бы плакала, честное слово.
