Я услышала недовольный шепоток, но очень скоро интерны замолкли.
– Что еще можно сказать? – снова спросил врач.
– Простите… – подал голос другой интерн.
– Да, Фабрис?
– Можно честно?
– Здесь всегда говорят только честно. Даже если это не всегда соответствует истине.
– И можно без церемоний? – уточнил интерн, которого назвали Фабрисом.
– Между коллегами – да, – ответил врач. – В присутствии родственников больного это недопустимо. Нужно адаптировать свои высказывания в зависимости от того, кто перед вами. Сейчас вы можете говорить прямо, мы вас слушаем.
– Э-э-э… Ей хана?
Я услышала приглушенное хихиканье, но оно быстро стихло.
– Да, Фабрис, вы действительно не церемонитесь, – заметил врач. – Но объективно вы правы. С учетом данных, которые вы видите, заключений различных врачей, которые осматривали пациентку, и явного отсутствия прогресса за последние три месяца, вероятность ремиссии для нее составляет около двух процентов.
– Всего два процента? – переспросил первый интерн.
– Даже если предположить, что она выйдет из комы, мы не знаем, в какой мере полученные травмы отразятся на функциях организма. Принимая во внимание область поражений, можно ожидать нарушений речи, ограниченной подвижности правой половины тела, выраженных нарушений нервной деятельности на уровне хватания, дыхательной недостаточности, которую мы уже констатировали, а также…
Я заставляла себя думать о чем-нибудь другом. Я отчаянно пыталась отстраниться от того, что говорил врач. Не хочу больше слышать от него ни единого слова. Но слышать – это единственное, что я еще могу. И впервые мне хотелось, чтобы этого не было. Я цеплялась за любые посторонние мысли. Но в голове была только одна, и только на ней удалось задержаться – Тибо. Я почти ничего не знаю о нем и, значит, могу навоображать себе все, что угодно. На какое-то время я погрузилась в мечты, но в конце концов голос врача вернул меня обратно.
– …итак, два процента.
– Но ведь это почти нулевая вероятность? – спросил кто-то из интернов, кого я еще не слышала.
– Да, почти нулевая. Но мы занимаемся наукой и не пользуемся словом «почти».
– То есть это означает… – начал тот же интерн.
– Ноль, – закончил врач.
В коридоре с грохотом опрокинулась тележка, словно ударил судейский молоток, поставив точку под моим приговором. Интерны что-то лихорадочно строчили. Врач, должно быть, доволен собой. Изучение этого случая, под номером 52, завершено. Можно заняться чем-то другим. Но нет – похоже, это еще не конец.
– Каков следующий этап? – спросил он.
– Сообщить родным? – предположил интерн, заговоривший самым первым.
– Верно. Я уже начал подготовку несколько дней назад, чтобы дать им время на размышление.
– А что они сказали? Если, конечно, это не слишком личное…
– Они сказали, что подумают. Мать как будто уже смирилась с неизбежным, отец против. Вам постоянно придется сталкиваться с такими ситуациями. Очень редко бывает, чтобы все родные согласились. Можно сказать, естественная реакция противоречия. Нельзя легкомысленно подходить к вопросу об отключении пациента, находящегося в коме.
Мне не очень-то нравился тон, которым врач говорил о моих родителях, но приходилось признать, что он прав.
– Однако я считаю, что именно это мы только что сделали, – внезапно сказал самый первый интерн.
Вот теперь я еще больше навострила уши. Должно быть, это замечание удивило даже главного врача, судя по тому, что ответил он не сразу.
– Не могли бы вы пояснить, Лорис? – сказал он, стараясь говорить бесстрастным тоном, хотя в его голосе звучало трудно скрываемое раздражение.
– Я имею в виду выражения, которые здесь использовались, и приблизительные оценки. Вот вы говорили, что нельзя легкомысленно подходить к вопросу об отключении пациента, находящегося в коме. Тем не менее, насколько я помню, Фабрис сказал, что «ей хана», а вы, кажется, превратили два процента в ноль. Если это не легкомыслие, то мы, кажется, говорим на разных языках.
Если бы я могла двигаться, я бы расцеловала этого интерна. Хотя нет, сначала мне пришлось бы вступиться за него: учитывая тон главного врача, боюсь, что теперь Лорису обеспечено немало ночных дежурств.
– Вы намерены оспаривать диагноз ваших товарищей и будущих коллег?
– Я ничего не намерен оспаривать, месье, – возразил интерн. – Просто мне кажется странным так безжалостно относиться к человеку, который, по последним данным, все еще жив, и мы это видим.
– Лорис, – врач говорил так, как будто изо всех сил пытался сдержаться, – если вы не способны принять сам факт, что кого-то приходится отключать, вам нечего делать в этой специальности.
– Речь не о том, могу я или не могу что-то принять, месье. Речь об оценке фактов. Вы сказали: два процента. Для меня это значит два процента. А не ноль. И пока это еще не ноль, я полагаю, что надежда еще есть.
– Лорис, вы здесь не для того, чтобы надеяться.
– А для чего? – нарочито дерзко ответил интерн.
– Чтобы сделать вывод, что с этим случаем все понятно. Решено. Кончено. Жизненный цикл этой пациентки восстановить нельзя. Как выразился ваш коллега, ей хана. Если это выражение вам не нравится – ваши проблемы.
Теперь я не сомневалась, что юный Лорис проведет весь срок своей интернатуры на ночных дежурствах.
В комнате повисла тишина. Я представила себе, как Лорис несколько мгновений смотрит прямо в глаза профессору, а потом отводит взгляд. Потом представила, как все остальные старательно строчат что-то в своих блокнотах. Ладно, по крайней мере, сеанс окончен. Трудно быть свидетелем подобных разговоров, особенно если дело касается лично тебя. Но, похоже, я снова ошиблась.
– Вот что, Лорис, раз уж вам так дорога эта пациентка, вы и запишете итоги осмотра.
Я поняла, что моя история болезни переместилась к правой стороне кровати. Несколько росчерков карандашом – и она вернулась к врачу.
– Хм… Неплохо изложено, Лорис. Не будь вы таким упрямцем, я бы охотно взял вас к себе после интернатуры. Но вы все же кое-что упустили.
– Что?
Молодой интерн явно не желал больше сотрясать воздух понапрасну, и я могла его понять. Этот врач и меня начинал бесить.
– На первой странице, – пояснил врач. – Можно кое-что добавить.
– Что именно? – спросил другой интерн.
– Лорис? – окликнул врач. – Можете ответить своему коллеге?
Я отчетливо представила стиснутые зубы и сжатые кулаки интерна, который, едва войдя в палату, встал на мою защиту. Но я терялась в догадках: что же такое они вписали на первую страницу моей истории болезни.
