Носатый, то бишь Хазанов, стал мрачнее тучи и тоном командора, только уже Беринга, изрек:
— Ну ладно! Сейчас в это Шабо придет цивилизация!
И решительно двинулся к ближайшему затаившемуся бункеру.
Дверь открыла хозяйка. Гена потребовал хозяина. В недрах дома послышалась возня, и на пороге появился помятый хозяин.
— Мы артисты! — с надрывом провинциального трагика бросил Хазанов в народ коронную фразу. — Нам для эстрадного номера нужно вино.
Помятый, похоже, был не из робких и захихикал:
— Розумиеш, Клава, тэпэр артысты вже в ОБХСС служать!
— Неправда, я артист! — простонал Хазанов, хотя пафос его уже не пылал, а еле тлел. — Вы меня наверняка по телевизору видели!
— Понимаешь, Гена, они целый день на работе, — шепнул ему на ухо я, — а после работы сразу начинается дегустация, — это Шабо. Так что если они тебя видели, то в тумане, и вряд ли узнают.
Но большой артист, да еще слыхавший о системе Станиславского, знал, как действовать, исходя из предлагаемых обстоятельств.
— Ха, спорю на три рубля, что вы помните мою фамилию! Знаете, кто я? — Все напряглись, ожидая неожиданной развязки, и она действительно оказалась неожиданной: — Я Николай Николаевич Озеров!
— Брешешь! — аж вспотел хозяин, который, как и всякий мужик, конечно же, болел тем нашим хоккеем.
— Внимание! Внимание! Говорит и показывает Монреаль! Сегодня решающая игра нашей сборной. Только победа, только победа чехов над канадцами позволит советским хоккеистам претендовать на медали.
Это все голосом Озерова. Какое счастье, что в репертуаре Хазанова была пародия на нашего знаменитого комментатора. И какое счастье, что Николай Николаевич всегда был за кадром и не ездил дегустировать вина в Шабо.
Не знаю, изрек бы в тот миг Станиславский свое знаменитое «Не верю!», но в Шабо народ был попроще, без этих старорежимных понтов, — и тут же потеплел душой, сразу скинув десять копеек на литре. А когда выяснилось, что мы берем не бутылку, а двести литров, хозяин, явно начавший приобщаться к большому искусству, сказал:
— Двисти литрив?! О, це будэ добрый номэр!
И все же, как человек, наделенный народной интуицией, захлопывая багажник Юриного «волгаря», он обнял Гену за плечи и поинтересовался:
— Хлопчик, я дывлюсь, — ну, дуже ты молодый. То ты не Озеров, кажы правду, — ты мэнэ розыграв?
— Разыграл, — честно признался Гена. — Я — Райкин.
И тут же исполнил вторую пародию — на Аркадия Исааковича.
Мы отъехали уже довольно далеко, а я все оглядывался в стекло заднего вида: хозяин стоял, раскрыв рот.
Уверен, что по сей день в Шабо живет легенда, как в это благословенное место приезжал Райкин, который выдавал себя за Озерова.
Завершит эту историю, увы, проза жизни. Кто бывал за кулисами Зеленого театра, знает лестницу, что ведет вниз к сцене. В тот вечер на две предваряющие эту театральную лестницу тумбы встали… нет, не бюсты с гордыми профилями основоположников театрального дела Станиславского и Немировича-Данченко, а две емкости с не менее гордыми краниками. И ни один из восьмидесяти артистов в тот вечер не прошел на сцену, не пригубив из кружки на собачьей цепи.
Делалось это так дружно, что инспектор Росконцерта, который специально ездил с каждой бригадой, чтобы блюсти ее нравственность, весь вечер мучился вопросом: что же такое поели артисты, если у них такая жажда? А это была жажда жизни, ибо ничто не сравнится с той жизненной силой, какая загадочным образом сконцентрировалась в шабском нектаре.
И лишь с последним взмахом волшебной палочки Олега Лундстрема инспектору пришло в голову самому утолить жажду. То ли потому, что ему накапало, увы, последние полкружки, то ли потому, что чувство долга затмило остальные чувства, инспектор после аплодисментов и поклонов, ткнув в Воловича пальцем, объявил:
— А вас, Волович, я отстраняю от концертов!
Но Аркаша, выразитель чаяний бригады, взял инспектора за талию и повел в проверенные кусты сирени:
— Палыч, у Юры день рождения. Если бы ты был не из своей занюханной Москвы, а из Одессы, ты бы не налил гостям?
— Ну ладно, — вмиг оттаял инспектор, не прекращая следить за рукой Аркаши, которой тот размахивал для убедительности.
Да, чуть не забыл сказать, что, когда Аркаша хотел быть убедительным, он всегда брал в руку то приспособление, которым бил в большой барабан. Я бы сказал, что оно напоминало булаву гетмана Хмельницкого, — но бессовестно соврал бы: оно было раза в три больше. А чтобы закрепить мирный договор, хозяин булавы добавил уже по-дружески:
— Кстати, Палыч, мы тут Юре на подарок скидывались, так с тебя десятка.
Юра был счастлив. Вечер был хорош, и народ был хорош. Но особенно хорош был подарок. Аркаша вручил Юре… шариковую ручку. Но какую! На ней была изображена девушка в купальнике.
— Юра, поверь, это мировая вещь, такое только в Одессе найдешь! Смотри: если ручку перевернуть, — продемонстрировал Аркаша уникальные возможности подарка, — девка раздевается. Ну прямо как на одесском пляже. Мы с медной группой проверяли — очень похоже.
Уж пробил тридцать третий час…
Не секрет, что в Одессе всегда из любой драмы делали комедию, а трагедия — уж никак не жанр, а образ жизни каждой одесской семьи. Поэтому вы понимаете, как тяжело было актерам в этом театрально-взрывоопасном городе. А поскольку истинные творцы не ищут легких путей, великие актеры всегда косяком летели в Одессу. Читатель вправе поинтересоваться: «А кто это такие — великие актеры?» — на что мы вправе ответить (боже упаси, не сами, а устами великого актера Саши Гитри): «Великие актеры — те, кто, проходя во время спектакля по сцене от одной грязной кулисы к другой, еще и пыльной, способны с энтузиазмом воскликнуть: «Господи, какой чудесный пейзаж открывается отсюда!»
Да, фантазия в профессии актера — не последнее дело! Был такой актер — Иван Платонович Киселевский из театра Корша. То ли у него с памятью было неважно, то ли с ленью обстояло хорошо, но учить роли он категорически не собирался. Это рождало интересные ситуации, благодаря которым Киселевский, возможно, и остался в памяти театралов. В 1894 году на гастролях в Одессе он вообще не удосужился запомнить, откуда выходят его партнеры, но всякий раз очень лихо выкручивался. Выглядело это примерно так.
Киселевский поворачивается к правой кулисе и с пафосом восклицает:
— А вот и вы, Зиновий Васильевич!
В это время партнер, то бишь Зиновий Васильевич, появляется в левых дверях. В зале — смех. Киселевский невозмутимо поворачивается и идет навстречу, раскрыв объятья:
— Какое счастье — я увидел вас в зеркале!
В зале сумасшедшие аплодисменты. Знал шельмец, чем взять публику!
