Снова грохот, еще сильнее прежнего.
— Татар-бюрак!..
— У-у-у-у-у-у-у!..
Стук тарелок, звон вилок — и опять тишина. Несколько секунд ничего не слышно, кроме сопения, пережевывания и глотания.
— А вы знаете, что если проползти под всем столом в другую комнату, то оттуда есть ход в подвал, а потом — в катакомбы? — спрашивает Валерка.
Мы проползаем немного вперед и останавливаемся, упершись в гладкую матерчатую стену.
— Я дальше не полезу, — говорит Наташка. — А вдруг там и правда подвал?
Жар от печки, которая стоит в этом конце комнаты, чувствуется даже сквозь плотную ткань, и мы устраиваемся рядом, сворачиваемся калачиком и закрываем глаза.
Голоса тут же окружают нас со всех сторон.
— Белла, что ты стесняешься? Положи детям красную икру, а то они скоро забудут, как она выглядит…
Это дядя Маноля, Наташкин дедушка. Он работает кондитером в «Лондонском» — лучшем одесском ресторане. Может быть, поэтому дядя Маноля большой, высокий и широкий.
— А мне что, жалко? Пусть кушают. Я всегда думала, что икра — это хорошо для сердца, но теперь вижу, что и для памяти…
Это тетя Белла. Дядя Маноля — ее муж, а Наташка и Валерка — внуки, но бабушкой ее пока еще никто не называет.
— Вот вы смеетесь, а когда в сорок втором румыны делали облавы на мужчин, нам было не так смешно. Маноля только пришел на работу, а тут как раз началась облава на бульваре. Так он спрятался в кладовке и послал официантку домой сказать, где он. Я как за это узнала, взяла свое самое большое платье, шляпу, босоножки и лифчик, быстро побежала в «Лондонский» и таки нашла Манолю в кладовке. Правда, не в обычной, а в рыбной, и он хоть и сильно волновался, но все равно сидел и кушал бутерброд с лососем. Значит, он увидел меня, докушал бутерброд, переоделся, подождал, пока стемнеет, потихоньку вышел с ресторана, спокойно перешел через Сабанеев мост и почти уже пришел домой, так на углу Торговой и Херсонской к нему прицепился какой-то пьяный румын! Ему так понравились Манолины формы, что он шел за ним два квартала, повторял: «Фрумусете, фрумусете» — по-румынски «красавица» — и совал деньги. Бедный Маноля еле убежал от него через проходной двор на Нежинской, но когда наконец добрался домой и переоделся, из его — то есть моего — лифчика выпали сто лей!.. Неплохие для того времени деньги, на которые можно было купить кило сахара…
— А я предлагаю выпить за папу с мамой, царство им небесное…
Это бабушка. Ее папа и мама, дедушка Ваня и бабушка Маруся, умерли, когда мы были маленькими, и я их почти не помню.
— Да, Людя, за папу с мамой.
Это тетя Эмма. Дедушка Ваня и бабушка Маруся были папой и мамой не только бабушки, но и тети Эммы с тетей Беллой — они все сестры.
Снова грохот, такой сильный, что мы бросаемся на пол и закрываем глаза.
— Петя, Петя, господи, что с тобой?! Что ты так разволновался?! Игорь, Вася, поднимите его из салата!
— А-а-а-а-а-а-а!..
Грохот стульев, шум ног, сопение, шуршание и топтание.
— Смотрите, там что-то написано! — вдруг говорит Наташка.
Мы смотрим: правда, прямо над нашими головами на досках видны какие-то буквы.
Из нас троих читать умею пока только я.
— Г… р… гр… о… гро… — складываю я буквы.
— Что? Ну, что там? — торопит меня Валерка.
— Гро… м… Гром! — наконец выдыхаю я.
— Гром? — удивляется Наташка. — А дальше?
— Т… у… ту… — продолжаю я. — Ч… а… ча… Туча! Гром! Туча!
— Ай! — кричит Наташка. — Мама! Мама!
И хватается за ближайшую к ней ногу.
— Это что тут такое? — появляется под столом голова дяди Вали.
— Тут… вот… написано! — выкрикивает Наташка.
— И что же тут написано? — спрашивает голова.
— Гром! Туча! Туча! Гром! — кричит мы наперебой.
— Сейчас посмотрим, — говорим голова, и появившаяся рядом с нами рука щелкает зажигалкой. — Так… Гром, значит… Гром… ко… Ту… Сту… чать… «Громко стучать» — вот что здесь написано! Это дедушка Ваня, когда входную дверь менял, из старой двери стол сделал, за пару лет перед войной. Я это помню, я тогда в детский сад ходил, вот как вы сейчас…
И голова исчезает, подмигнув на прощание.
— А ты — «гром»! — говорит мне Валерка. — Читать научись!
И мы снова устраиваемся рядом с печкой.
— Вы представляете, у нас вчера опять выключили свет! Хорошо, что у мамы есть керосиновая лампа еще с войны.
Это тетя Эльза, мама Наташки. Тетя Эльза — бухгалтер и считает в уме быстрее, чем моя мама, которая преподает высшую математику.
— А у нас в общежитии на Островидова свет после войны выключали вообще каждый день!
Это папа. Он приехал в Одессу учиться в университете и сначала жил в общежитии.
— Что интересно, ни в одной комнате не было розеток, чтоб не включали кипятильники — боялись пожара. Так мы брали на факультете провода и подключали кипятильник к лампочке под потолком. Удлинителей тогда не было, так что приходилось ставить табуретку на табуретку, а на самый верх, прямо под лампочкой, — кастрюльку с водой. В которую мы часто клали картошку или там яйца, чтобы сварить в кипятке. И вот один раз только мы положили в кастрюльку яйца, собрали всю эту пирамиду и поставили кастрюльку наверх, как выключили свет. А в комнате нас тогда жило много, человек шесть. Мы очень осторожно, чтобы все это не свернуть, расселись по сторонам и стали ждать. Прошло минут десять, свет, наконец, включили — пирамида стоит. Мы полезли наверх, сняли кастрюльку — и что бы вы думали? Яиц в ней не было!..
Наконец родителям удается вытащить нас из-под стола кушать сладкое. Мы с аппетитом едим шоколадный торт, запивая его сладким горячим чаем. Бабушки разливают чай по блюдечкам и терпеливо дуют на него, разговаривая о чем-то своем, но мы уже не слушаем.
Мы устали. Нам хочется спать.
Все начинают собираться.
Мы выходим в коридор, где ворохом сложены пальто, шубы и шапки.
Мамы обувают нас, одевают и ведут домой.
Февраль. Мы идем в темноте по пустынным заледеневшим улицам.
На небе, сколько мы ни вглядываемся, нет ни слова о том, что нужно громко стучать.
Мы останавливаемся на углу Франца Меринга, прощаемся — Валерке с папой и мамой теперь вниз, а нам направо, — и через пятнадцать минут я уже лежу в своей постели.
Дома тепло, в печке светятся раскаленные угольки; мама садится рядом, чтобы рассказать сказку. Я закрываю глаза, но не могу уснуть: папа, дядя Вася и дедушка без перерыва говорят про Островидова, Читу и Середину Буду прямо у меня в голове. Тогда я открываю глаза и спрашиваю:
