Она улыбнулась, сказала всем «до свидания» и вышла вслед за братом.
– Ты позволишь ей вот так уехать? – тихо спросил Лайл.
Мейси вскинула подбородок, рассердившись на то, что его слова повторяют ее собственные мысли.
– Джорджия достаточно взрослая, чтобы принимать собственные решения.
Его разочарованный взгляд ранил сильнее, чем любые жестокие слова. Лайл взял со стола шляпу и надел ее на голову.
– А ты достаточно взрослая, чтобы знать, как поступить правильно. – Он открыл дверь. – Пожалуйста, передай дедушке, что Рики нужно будет задать ему несколько вопросов. Например, о том, какие именно города Франции он посетил во время своей поездки. И с кем он там мог познакомиться. Мы хотим выяснить, кто отправил открытку из Апалачиколы в маленький городок на юге Франции, и кроме Неда, у нас не так много кандидатов.
– Обязательно передам.
Лайл помедлил на освещенном лампой крыльце, и Мейси едва удержалась, чтобы не попросить его остаться.
– Спокойной ночи, Мейси.
– Спокойной ночи, – сказала она, спеша захлопнуть за ним дверь, чтобы не передумать.
Она прошла по всему дому, выключая свет, оставив лишь светильник в прихожей, чтобы Джорджия могла найти дорогу к выходу. Шум бегущей воды прекратился как раз в тот момент, когда Мейси проходила мимо дедушкиной комнаты. Отчетливый шепот заставил ее остановиться. Голос Берди – Мейси была в этом уверена. А затем дедушка попытался ответить, и в потоке неразборчивых звуков она услышала четкое слово: «Прости».
Глава 33
«Царица-пчела способна жалить снова и снова, но она редко покидает свой улей и обычно использует жало только против соперницы».
Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта
Джорджия
Я уехала из Апалачиколы так же, как и десять лет назад – не прощаясь и не оглядываясь. Научилась у Берди. Она всегда так делала, оставляя нас с Мейси одних. Я утешала нас обеих, твердя, что мама поступает так, потому что прощание причиняет боль. По крайней мере, в моем случае это было правдой.
Кэролайн позвонила мне сообщить, что они с Джеймсом забронировали ранний рейс и уехали в аэропорт Панама-Сити еще до рассвета. Я испытывала в равной степени и обиду, и облегчение и, складывая в сумку лиможские каталоги, гадала, откуда взялось ощущение пустоты, когда я оглядываюсь через плечо, ожидая увидеть Джеймса. Это нервировало, и я заставляла себя отвлекаться, концентрируясь на упаковке вещей.
Последний вечер я провела дома, за коротким и молчаливым ужином с дедом, Берди, Мейси и Бекки. В углу столовой все еще лежали бумаги, которые мы достали из буфета: фотографии, семейные документы – собранные в аккуратные пачки воспоминания, которые безмолвствуют до тех пор, пока их не откроешь. Этот угол постоянно привлекал мое внимание, какая-то смутная мысль не давала мне покоя, словно капли из плохо закрытого крана. Неуловимая мысль наверняка всплывет в моем сознании позже, внезапная, как пуля из ружья.
Я пожелала дедушке и Берди доброй ночи, но не сказала им «прощай». Это стало бы признанием моего поражения. Того, что я опять сбегаю, ничего не изменив. Берди хранила молчание; ее глаза метались из стороны в сторону, будто следуя за мыслями в голове, и тем не менее поведение матери казалось более осознанным, чем раньше. Теперь я знала, что она может говорить: Мейси сказала мне, что она подслушала, как мать шепталась с дедушкой. Мне хотелось подойти к ней и заставить заговорить. Объяснить нам, за что дедушка просил у нее прощения.
Иногда все, что нужно, чтобы простить наших родителей, – это понять их собственное детство. Джеймс, вероятно, прав. Но я – обыкновенный человек, с самым обыкновенным запасом прочности и смелости. Я сомневалась, что мне достанет того и другого, чтобы разгрести прошлое Берди, даже если оно поможет понять мое собственное.
Когда я встала, дедушка взял меня за руку, будто знал, что я прощаюсь. Он смотрел на меня печальными глазами, словно готовился сказать что-то важное. Я схватила блокнот, с помощью которого он с нами общался, положила его на колени и дала ему в руку карандаш.
Терпеливо ждала, слушая шуршание карандаша по бумаге.
Задрапируй ульи.
Я прочитала вслух.
– То есть задрапировать черной тканью? Но ни один пчеловод в округе не умер, дедушка. А ты поправляешься. Не волнуйся, хорошо?
Он покачал головой и написал еще два слова.
К несчастью.
Я сдвинула брови.
– Не понимаю. Я знаю, когда ульи не драпируют после смерти пасечника, это к несчастью. Я не забуду, если это тебя беспокоит. Но ты ведь поправишься и еще долго будешь с нами.
Он разжал пальцы и позволил карандашу упасть на пол. Берди села прямо, внимательно наблюдая за ним. Как будто каждый из них ждал, что другой заговорит.
Мейси постучала по открытой двери, прежде чем войти.
– Глупые поверья, – обронила она пренебрежительно. – И дедушке пора спать.
– Я просто хотела пожелать доброй ночи.
Дедушка стал подниматься со стула, отклонив помощь сестры.
– Спокойной ночи, Мейси, – сказала я.
По ее взгляду я догадалась – она знает, что это мой способ сказать «прощай». На краткий миг я подумала, что она попросит меня остаться. Даже надеялась на это. Но миг прошел, и несказанные слова, точно призраки, растворились в воздухе между нами.
Если ты хочешь что-то изменить, надо перестать ждать, что первый шаг сделает кто-то другой. Я понимала, что Марлен, вероятно, права, только мне казалось, что наши с Мейси раны все еще слишком болезненны для каких бы то ни было шагов.
– Бекки хочет сказать тебе доброй ночи. Она на улице, на крыльце, кормит собой комаров, так что не заставляй ее долго ждать.
Я кивнула, однако, прежде чем я вышла из комнаты, Мейси меня окликнула:
– Джорджия, подожди…
Наши глаза встретились, но мы обе молчали. Наши слова были скованы непомерным упрямством и десятью годами разлуки. Я отвернулась и, не оглядываясь, вышла из комнаты.
Бекки сидела в кресле-качалке, разглядывая круглую луну, висящую над заливом.
– Мама разрешила мне тут посидеть. Сегодня такая красивая луна.
– Красивая, – согласилась я, садясь на верхнюю ступеньку перед ней.
– Когда я была маленькой, мама однажды сказала, что каждый вечер все люди в мире глядят на одну и ту же луну. И что благодаря этому я могу всегда почувствовать себя рядом с тобой. Думаю, она делает то же самое.
Я спросила, несмотря на ком в горле:
– Почему ты так думаешь?
– Потому что иногда, когда мы выходим посмотреть на полную луну, мама становится очень грустной.
